— Что же, большая газета мне немного сродни, — ядовито заметила вакханка, — я также окружаю себя темными личностями…

— Какое сравнение! — убежденно произнес Наглушевич. — Вы, по крайней мере, честны, потому что искренни и не выступаете под флагом «жалких слов, горячих фраз, прекрасных»… Да что «Новая стезя»! Вот консервативная газета «Доброе старое время» громит то, чем ее книжные шкафы торгуют и, так сказать, служат рычагом бросания «вредных идей» в охраняемую ею публику. Положим, и либералы не лучше… Возьмем Буйноилова… Он на словах весь мир обнимает, а на деле прилепляет близким людям «ракеты», чтоб легче им на тот свет лететь было… Вы знаете его поступок с семьей его товарища и друга Неелова?..

— Знаю… Выходит, что я права, пренебрегая общественным мнением… Я даже не хочу переменять своей настоящей фамилии и выбирать псевдонима… Льговская, и все тут…

— Конечно, Льговская, — прошепелявила, «модно» картавя, входящая «пятница» Полушкин, — прекрасная, звучная фамилия, как и ее…

— Замолчите, Полушкин!.. — резко перебила его Клавдия. — Поберегите свои пошлости для tete-a-tete. Лучше познакомьтесь… Полушкин, Наглушевич! — сказала она, представляя друг другу «поклонников».

Рослый, внушительный, слегка плешивый Наглушевич подошел к маленькому, ничтожному пшюту Полушкину.

Они пожали друг другу руки.

Миллионер давно знал «писателя». Недавно он разнес его «тятеньку» за его сомнительную благотворительность. Весьма понятно, что «сынок» был враждебно настроен против фельетониста, осмелившегося публично подкопаться под непогрешимость «папы».

«Я сейчас почти у себя в доме… — думала микроцефальская головка, — попробую его унизить».

— Я вас знаю, но читаю ваши наброски редко, — сказал с явной неприязнью Наглушевичу миллионер. — В них нет чувствительности к правде!

Наглушевич понял, что «недоносок» хочет унизить его в глазах Клавдии.

«Постой, я его выведу на чистую воду: за что он сердится на меня?!» — решил фельетонист.

— Вы хотите сказать, — спокойно возразил Наглушевич Полушкину, — в моих писаниях нет истины. Может быть. Кому мало дано, с того много и спрашивается, — сострил он. — Об истине мне заботиться некогда. Я не миллионер, и родитель мой, которого я не знаю, также не был им; по крайней мере, официально я этого утверждать не могу. Я ублюдок-с. Я консервативно-либеральный и реакционерно-прогрессистский публицист. Меня мамаша родила-с между написанием фальшивого векселя и составлением шантажной заметки-с. Так где ж нам, ублюдкам-с, «чувствительность» к правде иметь?! Вы — другое дело. Вам и карты в руки-с…

— Я личности так глубоко не желал бы затрагивать, — трусливо зашепелявил Полушкин.

Клавдия поняла, куда клонит Наглушевич. Ее это легкое столкновение начало немного интересовать. Она была убеждена, что фельетонист слегка поучит зазнавшегося мальчишку. И поделом, не начинай…

— Не желаете задевать-с, — ответил Наглушевич со смехом. — А кого же вы изволили «нечувствительным» к вашим капиталам, то бишь, «истинам», назвать?..

— Позвольте. Это я — так.

— Так нельзя «лжецом» человека называть! — не отставал Наглушевич. — Так только вы и ваши присные трудом человеческим пользуетесь. Я же, по крайней мере, хотя домов и миллионов не имею, никого, кроме себя, до смерти не эксплуатировал, а потом для отвода глаз не благотворил…

— Клавдия! — вспылил молодой благотворитель. — Я прошу тебя запретить обижать меня и папа этому господину. Кажется, я заслужил… Он ведь меня, хозяина, обижает!..

Льговская, вся красная от оскорбленного самолюбия, поднялась с кушетки. Грудь ее высоко, гневно поднималась, громадные глаза сделались еще больше.

— Вы здесь хозяин? Идиот! — взволнованно крикнула она, подходя к Полушкину. — С каких это пор? А?

И, не давая опомниться пшюту-капиталисту, она бесцеремонно схватила тощую, марионетную фигурку его и вытолкнула его из гостиной.

— Иван! — крикнула она лакею. — Подай барину пальто и никогда не смей пускать его ко мне!.. Слышишь?.. Я вам покажу, милостивый государь, — говорила она по адресу удаляющейся «пятницы», — какой вы здесь хозяин!.. Попробуйте вернуться ко мне!..

— Благодарю вас, Наглушевич, — сказала она, возвращаясь в гостиную, — что вы дали толчок для того, чтобы я вытолкнула этого щенка… Видите, я иду по вашим стопам — острю!.. Он — хозяин?!. Действительно, он купил мне обстановку и заплатил за мою квартиру за год вперед, но разве я не искупила всего этого? Один час обладания мной стоит и не таких еще жертв… Он со слезами на глазах просил меня… Я же, как вы знаете, женщина добрая и пожалела «богатенького манекенчика»!

— Вы известная благотворительница, — ласково произнес Наглушевич, зная, что его вольность Клавдии понравится.

— Что правда, то правда, мой дорогой «четверг»! — воскликнула весело Клавдия. — Бросим говорить об этом соре, я не горюю о ссоре… Напротив, в награду за это, поедемте сегодня смотреть венскую оперетку, а оттуда за город — кутить!..

Представление третьего акта «Прекрасной Елены» оканчивалось. Изображающая древнюю героиню, «из-за пышного стана которой цари так упорно сражались», артистка-немка должна была участвовать в избитой пьеске: «Цыганские песни в лицах» и петь на русском языке разухабистые русские мотивы.

— Это будет очень пикантно, ведь она ни одного слова по-русски правильно вымолвить не может, — говорил полушепотом Наглушевич, сидя вдвоем с Клавдией в дорогой, закрытой ложе.

— Точь-в-точь один публицист из «Доброго старого времени»! — не мог и тут утерпеть фельетонист, чтобы не сказать чего-либо про кого-нибудь из своих собратьев. — Родился он в Германии, учился в Вене и вдруг попал в руководители газеты и о русском самосознании хлопочет. Ну, не шарлатанство ли! Он даже и книгами торгует, приноровленными, по его понятию, к просвещению русского «духа». Поль де Коком или «Тайнами гарема», например. Одной моей знакомой старушке он даже от работы отказал за то, что она не согласилась с его мнением, что для развития русского народа «Тайны гарема» совсем не лишни!

— Уж вы сочините! — недоверчиво воскликнула Клавдия. — Сами-то вы хороши! Знаю, что вы в одном некрологе написали про недавно умершего почтенного деятеля… Вы вспомнили, что познакомились с ним в «веселом доме» и описали, как он там «убежденно» отплясывал.

— Вы возражаете, как всякая женщина… При чем я здесь? Я — другой коленкор. Я не руководитель старейшей газеты, а бесструнная балалайка, как вы метко изволили прозвать меня. Господин же Асмус — не я! Он охранительный столп и человек правдивый. Правда его простирается до того, что он одну, тоже старушку, переводящую ему также «Тайны гарема» другого автора, хотел для большей правдивости перевода в Турцию отослать с предписанием: «В баядерки поступить». Там, говорят, старух, в особенности толстых, очень любят. Для силы контраста, стало быть…

— А, ну вас! — сказала Клавдия. — Вы вечно с глупостями. Будем лучше слушать «Цыганские песни».

Увлеченные болтовней, они действительно не заметили, как пролетело время и началась другая пьеса.

«Декорация» действительно представляла из себя черт знает что, а не русскую обстановку.

— Редакция старейшей «русской» газеты, — ядовито прошептал вновь неугомонный фельетонист.

Наконец, выбежала «русская» красавица. На нее без смеха нельзя было смотреть.

— Гоюбка моия! — затянула она, одетая в коротенькую балетную юбочку. — Пожмемся в гоя…

— Что, неправду я вам говорил?! — делился Наглушевич с Клавдией впечатлениями, сидя с ней в пролетке, запряженной парой бешено несущих их за город лошадей.

На подмостках ресторана, изображающих из себя что-то вроде сцены, голосили какую-то неприличную песенку девицы, когда Клавдия и фельетонист проходили главную залу кабачка, чтобы скрыться в кабинете.

Навстречу им попался какой-то моложавый, удивительно стройный, с оригинальным красивым лицом богатырь.