При своем вступлении в дом Клавдия с ней было сошлась: Льговской понравилась ее степенность, ее гордость, так редко встречающиеся в «тех» домах. Она очень хорошо говорила по-русски, несмотря на свое немецкое происхождение, сносно играла на рояле и все свободное время посвящала чтению. У ней была маленькая библиотека… Она знала наизусть много стихов из Лермонтова, Пушкина и новейшего поэта Надсона и с большим чувством и пафосом декламировала их.

Но «начинавшаяся» дружба Клавдии с немкой живо кончилась. Как-то раз, ночью, они были обе не заняты… Немка, «ради скуки», явилась к Льговской в одной рубашке и попросила дать ей местечко на кровати. Клавдия согласилась. «Прекрасная Елена», как всегда, стала читать на память стихи; продекламировала «Египетские ночи» Пушкина и потом стала что-то требовать у Клавдии. Льговская сначала ее не поняла, а потом попросила уйти.

— Видно, и новой надоела, проклятая колбаса! — говорили в один голос подруги, услышав про ссору Клавдии с немкой.

Льговская пока была довольна своим житьем-бытьем. «Гости» в доме были «порядочные», богатые… Цены на женщин были большие. Особенно «входило» в копеечку угощение их лакомствами, вином. Последнее было самым главным доходом содержательницы, очень не любившей нахальных, «сухих», скупых посетителей. Без двадцати пяти рублей в кармане в такой шикарный притон нечего и ходить: девицы на смех поднимут! А таких сравнительно больших денег у весьма и весьма многих любителей женщин не бывает, так что посетителей в «Клавдином доме» было не особенно много. Потом, с несколькими мужчинами в один вечер женщина, по установившимся правилам, могла и отказаться идти, как имела право вовсе «не пойти» со слишком противным гостем…

Всех «жертв» в пансионе было двадцать. Из них некоторые были прямо красавицы, не знавшие и не вполне понимавшие, как они могли дойти до «жизни такой». Особенно убивались «новенькие». Стыд, как ни низко пал человек, все ж иногда громко взывает к «справедливости» и, если не казнит за потерю человеческого облика, то мучает, и невыносимо мучает, незаглохшую еще совсем совесть продажной женщины. «День» для «жертв» был прямо-таки ненавистен; они не знали, куда деть время, чем заняться! Недаром более развитые из девушек, как, например, «Прекрасная Елена», от тоски и горя делали над собою разные издевательства, умерщвляя этим изысканным, острым пороком «червя» безысходной грусти, безграничной тоски!..

Клавдия иногда видела среди «гостей» кой-кого из своих прежних знакомых и сейчас же, чтоб не быть узнанной и осмеянной, уходила из залы, блещущей огнями, полуголым женским телом и непроходимым мужским эгоизмом.

Пропавший было из Москвы декадент опять появился на горизонте Клавдии. «Выплыл снова», сказал бы Наглушевич. Поэт по-прежнему был юн душой, хотя постоянное искание и увлечение новизной положили на служителя красоты печать утомления. К этому утомлению присоединилась и «обычная» болезнь — «венец» развратной жизни. Рекламский гордился недугом, как какой-либо наградой, весьма плохо лечил его. Но болезнь давала себя чувствовать обладателю ее совсем некрасивыми физическими страданиями. Декадент во время их далее призадумывался, но не надолго. Он опять и опять пускался в «неотступное преследование» новизны, и снова все московские притоны имели счастье видеть его у себя. Подорванное было «красотой» свое состояние он снова поправил свалившимся с небес наследством и охотился «вовсю». Декадент за последнее время слегка полысел, но не «поумнел». Произведения его становились все непонятнее, все безумнее. Стихи его, выходящие в свет том за томом, как из рога изобилия, подвергались страшной травле «злостных и ничего не понимающих буржуев-критиков». Но Рекламский не унывал, он писал, писал и писал, где только было возможно, свои стихи. В большинстве случаев он популяризовал их в притонах, где терпеливо выслушивали их, зная, что это слабость богатого и очень доброго, но чудного «гостя».

Во время своих скитаний по различным учреждениям, где, по мнению декадента, находилась бесстыдная красота, он встретился и с Клавдией.

Поэт кое-что слышал об ее дальнейшей судьбе, но встретить ее, гордую, важную, в общедоступном притоне он не ожидал! Льговская попросила молчать об ее прошлом, и декадент «честно» исполнил ее желание.

В «Клавдином» доме его отлично знали и любили за «щедрость». Приходу его содержательница была очень рада: она с заискивающей улыбкой спрашивала его о здоровье и сообщала ему, что есть очень «хорошенькие» новенькие: при этом она указала на Клавдию и на «Прекрасную Елену», которую, хотя она и давно жила в доме, декаденту еще не случалось видеть: она была с кем-нибудь да занята во время его «набегов».

Рекламскому «Прекрасная Елена» очень понравилась, но, прежде чем отправиться с ней в кабинет, поэт собрал всех «свободных» девиц в «голубую» гостиную и стал им читать свои последняя произведения. Девицы, конечно, ничего не понимали, но для приличия восхищались его стихами. Они прекрасно знали, что за «восхищение» дурачок им что-нибудь подарит.

К началу чтения Клавдия не попала. Ее отсутствие заметил поэт и велел, если она свободна, позвать ее послушать. Льговская явилась, и поэт вновь, специально для нее, декламировал уже прочитанное раз стихотворение. Оно почему-то ему особенно нравилось.

— Прослушайте, — обратился ко Льговской декадент, — мою новую творческую думу.

И Рекламский начал читать громким, немного хриплым голосом:

Стихотворение, если судить по усердному хлопанью ладош, очень понравилось слушательницам.

Злобная «Прекрасная Елена», как любительница звучных стихов, больше всех хлопала; декаденту это очень было по вкусу. Он еще прочел одну вещь и, читая, все время обращался к Клавдии. «Прекрасная Елена» уже начинала ревновать к ней «вдохновенного» поэта и думала, что она обязательно его у нее отобьет.

Венка не была посвящена в их тайну, в их прежние близкие отношения!

Притом еще, она не знала «единократной» любви поэта.

Прошло два года… Красота падших женщин, особенно некоторых, отличающихся чувственностью и имеющих несчастье приобрести болезнь, очень скоро «угасает». Льговская, однако, была награждена предусмотрительной природой прочным организмом: он долго давал противовес «терниям» ремесла жертвы общественного темперамента… Клавдия очень изменилась. Когда-то идеально-правильное и прекрасное лицо ее сделалось болезненно-бледным, одутловатым, глаза сузились и вообще, красота ее пошла на «убыль». Льговская, сравнительно с другими своими товарками, дурнела «туго». Постоянная «выпивка» подозрительного вина, представлявшего из себя «дешевый» спирт с примесью каких-то «положительных» отрав, питание несвоевременное и негигиеническое, самый воздух «пансиона без древних языков», спертый, плохо, по небрежности, вентилированный, редкие «полезные» прогулки по чистому воздуху не могли, действуя дружным ансамблем, не отражаться разрушительно на драгоценной свежести продажного тела. Клавдия, постоянно наблюдая за своими «средствами» к жизни, все более и более убеждалась, что она отцветает, не успевши расцвесть… Тоска и бессильная злоба при созерцании себя в зеркале начинали душить «бывшую Нану», так удачно выступившую когда-то на базаре людских инстинктов. «Наблюдения» в большинстве случаев оканчивались раздумьем и даже меланхолией. Льговская имела острый, хорошо действующий «мозг», а он не мог не резать ее перспективой расплаты за человеческую, слишком человеческую «свободу». Картины, одна мрачнее другой, представлялись ее воображению. Что она будет делать, когда пройдет еще пять-шесть лет?!.. Положим, она еще молода, ей рано заботиться о «грядущей торговле яблоками и семечками», но Клавдия не забывала, что она больна «ужасным» недугом, хотя он себя и не дает пока знать. Но Льговская знала из книг, что он почти неизлечим, особенно при таком образе жизни, что он медленными, но твердыми шагами ведет к полутрупному существованию. Утешало Клавдию только одно, что больных такой «вещью» страшно много, особенно в торговых центрах; «ее» недуг, как спрут, обнял своими беспощадными бесчисленными щупальцами почти пятнадцать процентов всего населения цивилизованных стран. Хороша «цивилизация», нечего сказать!