— Я к вам от всей семьи-и Полу-у-у-шки-ных, — начал он. — Пожалейте вы нас. Наш Коко совсем без вас с ума сходит. Простите его, дурачка.

— Я на него и не сержусь, — ответила нежно Клавдия. — Он просто мне надоел… Пусть немного обождет и полечится от нахальства.

— Он и так лечится! — воскликнул гость. — Но лекарства от любви не помогают. Простите его, умоля-а-аю вас.

— Дайте срок, я подумаю. Кстати, ваша дочь не училась со мной вместе в гимназии? — и Клавдия назвала Полусову свою гимназию. — Потом, не родня ли вам Надя Мушки-па?

— Родня! — удивленно и вместе с тем тревожно ответил Полусов на второй вопрос. — По-о-чему это вас интересует?

— Вы не были ее опекуном? — не отвечая прямо на его вопрос, спросила Клавдия.

— Бы-ыл.

— А зачем вы ее опекли?

— Я вас не понимаю. Она разве та-ара-а-кан, чтоб ее опечь или запечь…

— Не притворяйтесь и не острите… Я все прекрасно знаю. Сознайтесь, что вы обидели сирот, и я возвращу к себе вашего Коко! Согласны?..

— Напрасно вы, суда-арыня, меня обижаете! — воскликнул жалобно Полусов. — У Нади еще были опекуны, кроме меня, — ее мачеха и купеческий брат Верхнеудинцев… Последний ее и опек… Я человек богатый и бездетный, а у него восемь дочерей, и всем приданое подавай!..

— Почему же вы, — не отставала Клавдия, — видя грабеж, не вступились, как опекун, за интересы сирот? Вы тоже, я думаю, от незаконной дележки чужого добра не отказались… Я хочу знать, правду ли мне говорила про вас Надя Мушкина? Я ведь никому, даже ей, не скажу. Сознайтесь, это мой каприз, и я прощу вашего глупого Коко…

Полусов побледнел. Желание угодить Полушкиным боролось с нежеланием сказать правду. Он, как и все старинные купцы, жил чисто внешней жизнью и гордился только своей показной честностью: внутренней для него не существовало, как не существовало и жизни без прописных, обыденных истин, т. е. без того фанфаронства, которое заклеймил еще покойный Островский.

— Врет Надька! — уже сердито сказал Полусов. — Я ее единственный благодетель: и приданое богатое сделал, и деньги ассигновал, только в ней бес сидит: не хочет выходить, за кого мы, старшие, хотим, а за какого-то своего музыканта голопятого. Нет, шалишь, знаем мы этих стрекулистов… Деньги возьмут, протранжирят, а потом к тебе: дай еще, а не дашь — давай отчет по опеке!

Клавдия терпеливо выслушала эту гневную тираду и по окончании ее вновь сказала с улыбкою Полусову:

— Так вы не сознаетесь?

— Не могу же я на себя преступления возводить! — уже досадливо ответил Полусов. — Хотя и очень хочется помочь Коко и утешить его родителей, но…

— Если нет, так до свиданья. Нам говорить с вами больше нечего… Я сама могу помириться!..

Лето было в самом, что называется, разгаре. Клавдия уже давно жила вблизи Кунцева, на даче Полушкина, с которым она без всяких посредников, встретившись как-то на Пасхе в одном из театров, помирилась. Льговская, в полном смысле этого слова, отдыхала. «Понедельники», «четверги» и прочие «дни» разлетелись кто куда: остались только Полушкин и Наглушевич.

К фельетонисту Клавдия питала враждебное чувство за грязный, клеветнический пасквиль, написанный про нее борзописцем в одном из уличных листков. Чтобы чем-нибудь досадить за это Наглушевичу, Льговская страшно увеличила свой гонорар… Однако фельетонист редко, но метко посещал Клавдию. Испорченный до мозга костей, он не мог забываться в объятиях других женщин, у которых «было то, да не это».

Частыми гостями «пустынной» дачи Клавдии были Елишкина и Надя Мушкина. Елишкина, по обыкновению, занимала, по наущению супруга-либералиста, «позорные» деньги Клавдии, причем при займе она каждый раз говорила: «Господи, какой мой муж негодяй: ни рожи, ни кожи! По улице совестно с таким плюгавым ходить. Если бы не дети, прямо ушла бы, куда глаза глядят… Пожалуйста, дай, Клавдия, а то пошлет занимать “аржаны” у Буйноилова, а, он противный, сальный старик!»

Надя Мушкина посещала Льговскую бескорыстно. Она прекрасно понимала, кто такое Клавдия, но грязное к чистому не пристанет: она по-прежнему любила свою милую, добрую подругу! Она ни в чем не винила ее!.. Ей казалось, что виноваты во всем эти животные-мужчины!.. Надя Мушкина никогда не выходила к поклонникам Клавдии и не знакомилась с ними, и Льговская была настолько «тактична», что не настаивала на этом и не обижалась на свою единственную подругу, которая одна не откачнулась от нее…

Клавдия изо всех сил старалась чем-нибудь смягчить горькую участь сироты, живущей у своей замужней сестры, Самьевой. Сердце ее обливалось кровью, слушая печальные рассказы Нади, как ей тяжело живется и как мучаются ее брошенные на произвол судьбы грабителями-опекунами братья… Один из них недавно, будучи меланхоликом от природы, даже утопился. Сколько раз Клавдия предлагала Наде денег или свою протекцию: устроить остальных братьев, но Мушкина и слышать не хотела об этом. Льговскую очень обижали и даже сердили такие отказы: она инстинктивно догадывалась, что Надя ее любит, все ей прощает, но принимать какие-либо одолжения от нее и от ее любовников она не желает.

Только сегодня утром она согласилась на следующую хитрость Клавдии: завтра скаковое Дерби! Льговская поставит на счастие Нади пятьсот рублей на какую-либо лошадь и, если она выиграет, то всю прибыль, за исключением своих пятисот рублей, Клавдия отдаст ей… «Она ни за что не согласилась бы, — сказала про себя Льговская, — и на эту комбинацию, если не желала бы выйти поскорее замуж за своего “стрекулиста”, как выразился о музыканте Полусов. Деньги ей теперь нужны до зарезу. Полусов ничего не дает. А ей надо кое-что сделать, свадьбу устроить, а затем и гнездышко… Далее, необходимы деньги на первое время, чтобы жить, пока кто-нибудь из “молодых” получит место. Обо всем этом Надя мне сегодня рассказала… Посмотрим, счастлива ли она? Если же нет, я, все равно кое-что дам ей и скажу, что выиграла. Она, чудачка, сильно уверена, что лошадь не придет. “Для счастья”, завтра вечером она даже за ответом пришлет своего возлюбленного… Что ж, посмотрим, хорош ли он? Музыкант очень меня интересует! Теперь, я думаю, Надя уже доехала до своей резиденции у сестры… Представляю, как та взбеленится, узнав, что Надя, несмотря ни на что, все-таки выходит за нищего! Жаль только, что эта глупая свадьба будет летом: я лишаюсь в лице Нади лучшего собеседника!.. С кем я теперь буду купаться? С кем искать грибы?.. Придется пригласить Елишкину, хотя я и ненавижу ее за мужа, либералиста-фарисея… Воображаю, как он злится, видя, что торжествует порок и угнетена добродетель в лице его… Хороша добродетель, нечего сказать! Особенная, с кисточкой, как выразился бы Наглушевич. Я хотя и потерянная, как говорят в деревне, но толк в добре и зле понимаю и прямо заявляю, что предпочитаю откровенных “проститутов” мысли, Наглушевичей, этим ходячим, избитым либеральным истинам — Елишкиным. И не одна я отличаю Наглушевичей, отличают их и предприниматели-издатели и платят им за продажность, талантливую продажность, такие бешеные гонорары, от которых, при одной мысли о них, расстройство гнилого рассудка и катарального желудка делается у Елишкиных. Я очень рада, что пригласила Наглушевича сегодня к себе. Он обещал привезти с собой Рекламского… Поэт — единственный мужчина, не поддавшийся моим чарам после того, как я внезапно отдалась ему на квартире… Он действительно правду говорил, что может женщину любить только один раз. Это, по-моему, уродство и ненормальность. Однако, я все-таки была бы рада, и очень рада, его приезду».

Наглушевич приехал один, без Рекламского.

— Мне нужна назавтра тысяча рублей, — этими словами встретила фельетониста Клавдия. — Если у вас их нет, можете отправляться обратно в Москву.

— Я вам привез их, — покорно ответил фельетонист. — Извольте, вот они. Я добыл их на рынке печатного слова, где честь, правду, совесть, — все продают. Мы размениваем на нем свою кровь, сок своих нервов на звонкую монету. Каждый час писания приближает нас к смерти… Вот как легок наш труд!..