На протяжении указанных восьми лет (1575 - 1583) церковь Финляндии постепенно приспосабливалась к тем религиозным и политическим переменам, которые в Шведском королевстве произошли при Иоанне III. В соответствующем месте мы обратили внимание на то обстоятельство, что при всех попытках сближения с Римом этот государь на деле мало чем отличался от правителей других лютеранских земель, и его политика следовала известному принципу cuius regio eius religio (иное дело, что в самой Швеции это ему не везде удавалось: вспомним о герцогстве Сёдерманланд, где правил его брат Карл, наотрез отказавшийся признать Новое церковное уложение). Все духовенство королевства должно было присягнуть новому церковному курсу, что, разумеется, касалось и Финляндии. Как и в других епархиях, особая “организационная” миссия (и ответственность) возлагалась при этом на кафедрального пробста. В 1578 г. члены капитула и остальное духовенство Турку принесли присягу, в которой обязались следовать новому богослужению на обоих языках Финляндии. В последующие два года кафедральный пробст Хенрик Кнутсон самолично побывал в различных районах Финляндии, приводя к присяге местное духовенство. Надо думать, король назначил его суперинтендантом в награду за проявленное рвение (один недоброжелатель из противоположного лагеря даже назвал Хенрика Кнутсона “мастером и направителем литургической реформы” в Финляндии – liturgicus faber et regulator: Paarma 1990, 16 s.). Священники Выборгской епархии, администратором которой Кнутсон сделался после смерти Хяркяпя, были вызваны в Турку для принесения присяги. В целом государственная власть проявила завидную настойчивость в стремлении обеспечить лояльность финского духовенства, не брезгуя при этом и мерами административно-экономического нажима на сомневающихся. Так, на местах фогты получили распоряжение удерживать выплаты священникам, не желавшим приносить требуемую присягу. Кандидаты на должности церковных настоятелей должны были повторить присягу местным светским властям. После того как король окончательно прекратил контакты с Римом, в 1583 г. члены капитула Турку должны были вновь присягнуть на верность официальному религиозному курсу. Годом ранее по настоянию Иоанна III бургомистр и другие члены магистрата Турку дали аналогичную клятву. В этой связи заметим, что как и на начальном этапе Реформации, малочисленное бюргерство Финляндии не играло сколь-нибудь заметной роли в религиозных делах и следовало официальной линии (хотя, заметим, бывали и исключения, свидетельством чему история семьи Юссоила из города Раума, члены которой сохранили приверженность католичеству, о чем мы еще скажем ниже; вообще же, в условиях того времени слабое бюргерское сословие было лишено реальной возможности открыто выражать свою позицию, даже если она и не совпадала с официальной). В шведоязычных приходах страны богослужение стало совершаться непосредственно по “Красной книге”. Что же касается финноязычных приходов, там дело обстояло сложнее, поскольку новый служебник, странное дело, так и не был переведен на финский. В этих условиях священники продолжали пользоваться служебником Паавали Юстена, а кое-где и служебником Агриколы с соответствующими изменениями. Вследствие этого не приходится говорить о полном тождестве финского богослужения официальной “Красной книге”. С другой стороны, отмеченная выше бльшая - в сравнении со шведской - традиционность богослужебной жизни финской церкви на момент начала “литургической реформы” создавала благоприятную почву для архаизирующих преобразований, угодных монарху.
В целом осуществление “литургической реформы” прошло в Финляндии гораздо спокойнее, чем в Швеции, хотя отдельные случаи сопротивления кое-где все же имели место (об этом мы скажем чуть ниже). Помимо других причин, это можно объяснить и недостаточной еще укорененностью идей Реформации в народе, о чем мы говорили в первой главе: с одной стороны, широким слоям населения Финляндии того времени была свойственна определенная индифферентность в религиозных вопросах (см. Melander 1921, 69-70 ss.); с другой стороны, представления, восходившие к католическому Средневековью, были еще весьма живучи, о чем свидетельствует хотя бы содержание финских заговоров и других фольклорных произведений того времени, в которых часто упоминаются Дева Мария и святые. По этой причине богослужение внешне более пышное и более близкое католической трактовке евхаристии, менее рационалистичное, но зато эстетически и эмоционально более насыщенное пришлось, вероятно, вполне по душе простому народу, да и высшим сословиям. Что касается духовенства, не исключено, что многие священники, страдавшие от материального неблагополучия, произвола властей и пренебрежительного отношения к себе со стороны народа, испытывали ностальгию по временам былого величия Церкви, поэтому сближение с католической практикой не казалось им чем-то зазорным. Не последнюю роль могла сыграть и отмеченная выше популярность Иоанна III как раз среди его финских подданных. В конце 1580-х гг. фактический правитель Финляндии Клаус Флеминг, имя которого будет еще не раз фигурировать в дальнейшем изложении, встал на сторону короля в его конфликте со шведской аристократией, затрагивавшем также и церковные дела. Вместе с Екатериной Ягеллоникой король посетил Финляндию и, в частности, побывал в единственном уцелевшем бригитском монастыре в Наантали, где все еще теплилась жизнь. Иоанн распорядился даже выделить кое-какие средства на содержание некогда славной обители, хотя в тогдашних условиях этот жест имел, скорее, символическое значение: монастырь Наантали, в котором доживали свой век престарелые монахини, не мог уже играть какой-либо роли в начавшемся литургическом обновлении и к концу 1570-х гг. совершенно угас (любопытная деталь: последней настоятельницей монастыря Наантали была племянница последнего католического епископа Турку Арвида Курки, так что с ее смертью окончательно оборвалась последняя живая ниточка, связывавшая финскую церковь с периодом, предшествовавшим Реформации).
Что касается духовенства, и в первую очередь его верхушки, то для уяснения специфики “литургической реформы” в Финляндии стоит еще раз коснуться теологических предпочтений ведущих церковных деятелей тех лет. Как отмечалось выше, наибольшее влияние на них оказали сочинения Меланхтона и его ближайших последователей, ставивших акцент на сглаживании различий между разными изводами протестантства. Примечательно, что сходную богословскую ориентацию имел и Кристиан Агрикола, сын финского реформатора, в 1578 г. получивший место ректора кафедральной школы вместо Яакко Финно (последний занял в капитуле только что созданные должности лектора теологии и пенитенциария): он недавно вернулся из Виттенберга, где имел возможность учиться у последователей Меланхтона. Меланхтон был не склонен преувеличивать значение внешних атрибутов церковности и в связи с этим пользовался заимствованным из стоической философии термином adiaphora (мн.ч.), означавшим второстепенные, несущественные с точки зрения общего смысла моменты, к каковым он относил и богослужение (Маграт 1994, 287). Вероятно, инициированную королем “литургическую реформу” главные церковные лица Турку восприняли именно под таким углом зрения (см. биографию Яакко Финно в соответствующем очерке II части). Помимо церковной верхушки Турку, особым рвением в осуществлении “литургической реформы” отличился также пробст провинции Похъянмаа Якоб (Яакко) Геет. Влияние этого деятеля на церковные, но также административные дела Похъянмаа было столь значительным, что его даже прозвали “церковным владыкой” этой обширной области. Он был фигурой весьма колоритной: отнюдь не чуждался мирских удовольствий и стяжательства, с рядовым же духовенством и крестьянами обходился чрезвычайно бесцеремонно, на что в Турку поступали многочисленные жалобы (Melander 1921, 94-95 ss.). Будучи еще настоятелем прихода в Исокюрё (т.е. до назначения пробстом Похъянмаа), он предпринял весьма примечательный шаг: по его настоянию в 1560-е гг. стены старой церкви этого поселения (постройки XIV века) были покрыты обильными росписями. На фоне общего церковного разорения и распространения иконоборческих идей в других регионах Европы, охваченных Реформацией, подобный поступок свидетельствовал о традиционализме мышления, присущем финскому духовенству; правда, новая религиозная эпоха все же выразилась в этих росписях большим числом ветхозаветных сцен и подчеркнутым морализмом.
