В то же время на этом этапе Реформации вряд ли можно говорить о глубоком проникновении новых представлений в широкие массы народа, духовно еще продолжавшего жить в прошлом, о чем свидетельствуют многочисленные сетования Агриколы, разбросанные в его текстах. Предполагается, что вплоть до первых десятилетий XVII в. религиозность финских крестьян сохраняла немало средневековых и откровенно языческих элементов (Juva 1956, 34 s.), о чем мы сказали в своем месте. Нелишне также напомнить, что финская Реформация совершалась в малонаселенной северной стране с весьма еще грубыми нравами, характеризовавшими большинство ее населения: жалобы на это будут встречаться у многих церковных авторов и в чиновничьих отчетах на протяжении по меньшей мере двух столетий после начала обновления церкви (примечательно, что Густав Ваза, назначив своего сына, Юхана-Иоанна герцогом Финляндским, направил ему послание, в котором предостерегал от неотесанности и грубости местного населения). Финские крестьяне, расселившиеся на весьма значительной территории и вынужденные тяжким трудом поднимать лесную целину, отличались независимостью и самостоятельностью, но также резкостью нрава и соответственно склонностью к насилию (фин. väkivalta) как основному способу улаживания противоречий. Некоторые исследователи говорят даже о “необузданности”, “буйстве“ (фин. hurjuus) как отличительной черте большинства финских крестьян указанного периода, тогда как в островных и прибрежных шведоязычных приходах, уровень преступности и общей агрессивности был гораздо ниже (Ylikangas 1986, 270 s.); различие в нравах и обычаях между прибрежными и внутренними районами страны сохранится и в последующие века, о чем будут говорить (с прямо противоположными оценками – первый в осуждающем тоне, а второй с симпатией), к примеру, генерал-губернатор Финляндии Питер Брахе (середина XVII в.) и “национальный поэт” Й. Рунеберг (первая половина XIX в.).
Поначалу сама Реформация способствовала сохранению многих из названных черт, поскольку ее следствием стало серьезное ухудшение экономического положения церкви Финляндии, которая вследствие потери принадлежавшей ей собственности перестала играть активную роль в политической и социальной жизни страны. В частности, церковь как институт не могла более осуществлять благотворительную и просветительскую деятельность в масштабах, сопоставимых со средневековыми. Как можно заключить из текстов Агриколы, финские реформаторы отдавали себе отчет в незавершенности евангелизации широких масс народа, в связи с чем дело Реформации воспринималось ими и как доведение до конца христианизации основной массы населения страны: уже одно это делало задачи Реформации в Финляндии существенно иными, чем в континентальной Европе. Новая евангелическая церковь Финляндии как институт, сфера влияния которого еще только определялась в непростых взаимоотношениях со светской властью, переживала в середине XVI столетия нечто вроде “кризиса идентичности”. По-видимому, и на исходе второго десятилетия церковных реформ многие священники испытывали психологический дискомфорт, ощущая разительный контраст между новыми представлениями о христианской свободе и грубым государственным давлением, от которого пострадало не только духовенство, но и широкие слои вверенного его попечению народа: “Для рядового подданного короля наступление Нового времени обернулось запустением церквей, увеличением численности чиновников и усилением их власти, сокращением и обеднением основной массы населения” (Ylikangas 1986, 31 s.). В XVI столетии в Финляндии наблюдалось сходное с другими европейскими странами этого периода существенное падение уровня жизни основной массы населения и углубление социальных контрастов, а также усиление государственного контроля за всеми сферами жизни, в том числе религиозной: мечты Лютера о гармоничном общественном устройстве, основанном на сотрудничестве различных сословий и конструктивной роли монаршей власти, в Швеции и Финляндии принялся воплощать Густав Ваза, и делал он это в формах, весьма немилосердных по отношению к своим подданным (Arffman 1999, 237 s.; см. также Rahikainen 1992, 15 s.).
Как мы видели, сами финские реформаторы отнюдь не были склонны к резкому разрыву с католическим наследием, что естественным образом вытекало из своеобразия религиозных и культурных условий страны. Основное значение они придавали катехизации в новом духе, полагая, что новые представления должны укореняться в народе постепенно: об этом свидетельствует пафос предисловий и прочих текстов, которыми Агрикола снабдил переводимые им на финский язык книги (о чем подробнее пойдет речь в очерке об Агриколе, см. II часть). Финский литературный язык как таковой появился именно вследствие осуществления принципов лютеранской Реформации. Благодаря этому церковь Финляндии приобрела все необходимые для дальнейшей евангелизации средства. Можно только поражаться творческой активности Агриколы и других, не столь известных реформаторов, сумевших за сравнительно короткий срок так изменить духовную ситуацию в Финляндии, что в последующие десятилетия не осталось практически никаких шансов на ее рекатолизацию (вопреки надеждам Святого престола - см. след. главу), поэтому правы те, кто говорит, что названное поколение реформаторов финской церкви сполна использовало шанс, отпущенный им историей (Meri 1993, 94 s.). Как и в Швеции, в Финляндии в основных чертах сохранилось приходское устройство, восходившее к средневековому периоду. Кафедральный капитул Турку сыграл активную роль в преобразованиях церковной жизни, обеспечив их достаточно плавный характер и преемственность по отношению к средневековому периоду: именно это раздражало Густава Вазу и в конечном итоге привело к ликвидации капитула Турку как института в середине 1550-х гг. Деятели Реформации в Финляндии, восприняв от Лютера и других немецких реформаторов общие места критики католической церкви как коррумпированного института, ощущали себя, скорее, преемниками старой церковной традиции у себя на родине, о чем наглядно свидетельствует не раз здесь упоминавшаяся “Хроника епископов финляндских” Паавали Юстена, созданная по следам описанных в этой главе событий, в середине 1560-х гг. Реформация была осуществлена в старых церковных рамках - иное дело, что внешние условия жизни духовенства практически всех уровней ощутимо ухудшились
Умеренность и сдержанность, присущие первым финским реформаторам, станут, как мы это увидим в следующей главе, отличительными чертами курса, проводимого во второй половине XVI в., когда страна уже на деле становилась евангелически-лютеранской. Сам факт, что церковь Финляндии оказалась восприимчива к дальнейшим изменениям, совершавшимся в Швеции, ясно говорит о том, что ведущая часть ее духовенства (и, вероятно, какой-то процент мирян) к началу 1560-х гг. усвоила основные идеи лютеранской Реформации и достаточно уверенно стояла на новой богословской основе.
Рассмотренный нами период интересен еще в следующем отношении. Как мы убедились, в Финляндии осуществление религиозно-церковных преобразований не было связано с какими-то внешними потрясениями и резкими разрывами. Эта особенность - назовем ее неторопливой эволюцией - будет отличать лютеранство Финляндии и в последующие времена, практически до наших дней. В то же время именно в период, описанный в этой главе, началась медленная и кропотливая работа по привитию финскому народу основополагающих принципов лютеранства (правильнее сказать, евангелического христианства, поскольку слово “лютеранство” как официальное название еще не употреблялось): мало-помалу они были усвоены, причем не столько в теоретической форме, сколько как определенное мироощущение (еще раз вспомним предложенное Л. Февром “лютеризма” и “лютеранства”). В XVI столетии выразителями этого нового типа отношения к миру выступали преимущественно наиболее образованные представители финского духовенства, стремившиеся (с разным успехом) распространить свое влияние во всех слоях общества (более конкретно мы это покажем во второй части, в очерках, посвященных жизни самых выдающихся из них). Для этого периода характерен определенный контраст между немногочисленной образованной церковной элитой, воспитанной на идеалах североевропейского гуманизма и идеях Лютера и Меланхтона, и подавляющим большинством населения страны, продолжавшим жить как бы в ином духовном измерении и воплощавшим другой тип религиозности. Позднее, в XVII веке, преемники первых реформаторов, опираясь на доставшееся им наследие, немало сделают для распространения лютеранства вглубь, что в свою очередь в XVIII в. и особенно в первой половине XIX в. даст обильные всходы в виде народного пиетизма (фин. herännäisyys), ставшего самобытным (хотя и сформировавшимся под немецким и английским влиянием) проявлением финской народной религиозности. В результате процесса, занявшего несколько столетий, коренные лютеранские принципы оказались органично усвоены («переварены») финским национальным сознанием и сделались его неотъемлемой частью. Подобная историческая перспектива помогает, на наш взгляд, лучше уяснить непреходящее значение совершенного первыми финскими реформаторами, и мы можем по достоинству оценить их усилия, на первый взгляд весьма прозаические и лишенные драматического пафоса.
