Заключение к главе I .
Подведем некоторые итоги первого периода Реформации в Финляндии (1520-е – 1550-е гг.), по необходимости повторив ряд моментов, о которых шла речь в тех или иных разделах.
Как отмечалось, в этой стране Реформация отнюдь не вылилась в массовое народное движение. Она началась по инициативе шведской королевской власти, но, как и в самой Швеции, получила поддержку значительной части высшего духовенства, находившегося под влиянием идей библейского гуманизма. Аналогично тому, как победившую лютеранскую Реформацию в Германии иногда называют “профессорской” (Holmqvist 1934, 373 s.), в Финляндии уместно говорить о “Реформации магистров”, учитывая то обстоятельство, что главные ее деятели имели звание магистров главных протестантских университетов. При проведении церковных реформ в Финляндии не наблюдалось каких-либо потрясений, осуществлялась же она без излишнего пыла, медленнее и спокойнее, чем даже в Швеции: в значительной степени это может быть объяснено преданностью монархической власти, присущей основной массе финского населения в ту эпоху (Renvall 1949, 301 s.), а также умеренной линией епископа Мартина Шютте и руководимого им кафедрального капитула Турку (Pirinen 1962, 256 s.). На позиции церковной элиты Финляндии сказались также усвоенные ею консервативные представления Лютера об общественном устройстве, предполагавшие активную роль государственной власти, незыблемость (“данность от Бога”) сословного порядка и патерналистскую модель социального устройства. Определенную роль сыграло и то обстоятельство, что в немногочисленных и очень скромных по размерам городах Финляндии роль немецкого элемента, служившего своеобразным ферментом реформационных настроений по всему Балтийскому региону, была менее значительной, чем, скажем, в той же Швеции. Как и в других скандинавских странах, в Финляндии лютеранство с его внешней простотой, безыскусностью и подчеркнутым неприятием роскоши и излишества оказалось созвучным психологическому складу местного населения (Klinge 1993 (2), 227 s.). С другой стороны, не лишено основания и заключение некоторых исследователей об определенном религиозном индифферентизме, отличавшем в этот период представителей практически всех слоев финского общества: неслучайно среди активных деятелей Реформации в этой стране мы почти не найдем мирян (Grotenfelt 1906 - 1908, 8 s.). Показательно в этом смысле, например, что когда государственная власть отказалась финансировать издание финского перевода Нового Завета, выполненного Агриколой, а у разоренного капитула на это попросту не было средств, среди высшего дворянства и зажиточного бюргерства Финляндии не нашлось никого, кто пожелал бы оказать денежную помощь в столь важном начинании, и Агриколе пришлось финансировать издание самостоятельно, опираясь лишь на помощь ближайших единомышленников. Реформация в Финляндии совершалась без особых внешних потрясений и драматических трансформаций. Ее ведущих деятелей можно, пожалуй, сравнить с сеятелями из евангельской притчи, посеявшими зерна, которые принесли плоды уже позднее.
Историки отмечают появление в эту эпоху в Финляндии, как и в других частях Европы, нового социально-психологического типа, получившего (возможно, несколько абстрактно звучащее) наименование “человек Нового времени” (ср. Friedell 1995, 262 - 263 ss.): отличительными чертами многих (хотя и не всех!) его представителей стали расчетливость, рационализм, индивидуализм в сочетании с более низким уровнем личной религиозности (ср. также суждение католического историка ХХ в. о “потере сердцевины”, характерном для духовности Нового времени: Лортц 2000, 5). В Финляндии рассматриваемой эпохи данные свойства впервые и наиболее ярко проявились у дворян, которые восприняли Реформацию исключительно с точки зрения своекорыстных интересов (вспомним о «вандализме фогтов», упоминавшемся в своем месте), что пагубно сказалось на положении церкви и духовной сфере в этот переходный период (Ylikangas 1986, 30 s.). C другой стороны, реформаторы церкви Финляндии также воплощали тип новоевропейского человека, но в их облике проявилась иная его ипостась, а именно глубокая вера, опиравшаяся на личный внутренний опыт и знание Священного Писания. Это, в частности, объясняет известную напряженность в их взаимоотношениях с королевской властью и ее главной опорой в Финляндии, дворянством. Если Густав Ваза исходил из приоритета государственной пользы и стремился радикально изменить общественный статус церкви, то главные деятели финской Реформации, пытавшиеся на практике воплотить новые религиозные принципы, немалое значение придавали сохранению основополагающих элементов церковного управления и традиции.
История финской Реформации, совершавшейся на европейской периферии, в условиях ощутимого дефицита людских и культурных ресурсов, в определенной мере опровергает (или по меньшей мере вносит корректировку) в тезис Люсьена Февра о “глубоком антиклерикализме” Реформации вообще (Февр 2000, 285). Финский материал заставляет по-другому посмотреть и на другой вывод названного исследователя, предлагавшего проводить четкое различие между Религией (“лютеризмом”) и Церковью (лютеранством): как писал Февр, “Реформация не датируется временем, когда была учреждена одна из этих церквей” (Февр 2000, 306). В Финляндии же реформационные преобразования совершались прежде всего изнутри церковных структур.
В Финляндии преобразования церковной жизни в собственном смысле слова начались несколько позднее, чем в метрополии - с определенностью о них можно говорить начиная со второй половины 1530-х гг. (хотя значение десятилетия 1520-х гг. как периода вызревания также не следует преуменьшать). Характер богословского образования, полученного ведущими деятелями епархии Турку в 1530 - 1540-е гг., и изменения, привнесенные ими в школьное преподавание (прежде всего в кафедральной школе Турку), говорят о том, что по своим представлениям о методах проведения преобразований они стояли ближе к Меланхтону. С другой стороны, в формировании их богословских представлений решающую роль сыграло духовное влияние Лютера, которого кое-кому из них удалось застать в Виттенберге. В частности, литургические изменения на этом этапе Реформации в Финляндии оказались более консервативными, чем даже в Швеции, не говоря уже о других лютеранских землях, что было нами рассмотрено на конкретных примерах.
Как мы смогли убедиться, церковь Финляндии, следовавшая основным тенденциям эволюции шведской церкви и подчинявшаяся распоряжениям королевской власти, на раннем этапе Реформации сохраняла известную автономность, о чем свидетельствуют рассмотренные в этой главе литургические и календарные отличия, равно как и активная роль епископа с подначальным ему капитулом. Последствием осуществления лютеранской Реформации в Финляндии, как и повсюду в Скандинавии, стало усиление немецкого культурного влияния, которое затронуло даже сферу национального языка и само языковое мышление писавших по-фински (Klinge 1993 (2), 228 s.), что представляется особенно примечательным в виду резкого отличия финского языка от немецкого в генетическом и структурном плане (этого вопроса мы коснемся подробнее, рассматривая переводческую деятельность Микаэля Агриколы во II части, гл. I, § 9). В то же время культурные связи Финляндии с другими странами Европы в этот период существенно сузились (историки не без сожаления констатируют наступившую тогда “провинциализацию культуры”: Klinge 1977, 25 s.), т.к. победила ориентация на германский культурный мир, контакты с которым, правда, стали глубже и масштабнее (собственно говоря, эта тенденция отчетливо обозначилась уже на исходе Средневековья). В исторических трудах расхожим стало утверждение о превращении Швеции и, соответственно, Финляндии в “культурную провинцию Германии” вследствие осуществления Реформации в ее лютеранском изводе (Kouri 1982, 42 s.). С другой стороны, можно говорить об усилении в Финляндии этой (и последующей) эпохи влияния шведского языка и шведской культуры. Вследствие осуществления Реформации Финляндия оказалась более тесно привязанной к Швеции, чем это было, скажем, во времена Кальмарской унии, хотя ее особый статус в составе Шведского королевства сохранялся.
