Некоторые исследователи высказывали предположение о том, что уже в первой половине 1530-х гг. в Турку предпринимались стихийные (т.е. несанкционированные сверху) попытки перевода отдельных богослужебных текстов на финский язык (Pirinen 1976, 63 s.), однако другие авторы предпочитают говорить об этом в более осторожной, гипотетической форме - ср. Knuutila 1990, 354 s.). Уже в 1533 г. в Стокгольме была создана специальная должность финского евангелического проповедника (в столице имелась значительная колония выходцев из Финляндии), поэтому не исключено, что тамошние финские проповедники, испытывавшие нужду в текстах на своем родном языке, поддерживали контакты с церковными людьми Турку.

Уже в первой половине 1530-х гг. из церковной практики были устранены моменты, воспринимавшиеся как “папистские”, т.е. лишенные опоры в Священном Писании и потому неприемлемые даже для сторонников реформированного католицизма: речь идет о частных мессах, освящении верб в Вербное воскресенье, употреблении освященной воды (Salomies 1949, 74 s.). Что касается богослужебных перемен в Выборге в т.н. “графское время”, то на основе ряда косвенных свидетельств допустимо предположить, что какие-то шаги в этом направлении там предпринимались (вспомним о евангелических проповедниках и придворных священниках графа Иоанна), но конкретно об этом ничего не известно. Вообще же, коль скоро в Шведском королевстве (и соответственно Финляндии как его части) инициатором церковных реформ выступила светская власть, первые литургические перемены по логике вещей должны были совершиться в административно-церковном центре Финляндии, Турку.

Начало коренным реформам богослужения в Финляндии, как и во всем королевстве, положил Упсальский синод 1536 г., постановивший переход к серьезным изменениям литургической практики и впервые постулировавший необходимость достижения богослужебного единообразия во всех епархиях королевства (Knuutila 1990, 351 s.). Епископ Турку Мартин Шютте принимал участие в этом важном событии и дал обязательство осуществить в своей епархии постановление синода, в следующем году подкрепленное грозным рескриптом короля, разосланным на места. Мы уже отмечали, что во второй половине 1530-х гг. в Турку стали возвращаться первые финские магистры Виттенбергского университета, которые довольно скоро заняли ключевые места в епархиальном управлении. Вероятно, именно они и взялись за практическое осуществление упсальских постановлений. Из “Хроники епископов финляндских” Паавали Юстена можно узнать, что уже в 1536 г. первую мессу (по-шведски) в кафедральном соборе Турку отслужил ризничий Ларс Кнутсон: молодой клирик происходил из местного знатного рода Крейц, что, надо полагать, придавало ему уверенности. По утверждению Юстена, новые евангелические богослужения (вероятно следовавшие новой редакции “Шведской мессы” Олауса Петри) вскоре приобрели регулярный характер в епархиальном центре (в той же “Хронике” сообщается о специальном распоряжении короля от 1538 г. проводить богослужения повсюду “сходным образом”, т.е. на национальном языке - см. ниже наш перевод жизнеописания Мартина Шютте, составленного Юстена). В том же году на средства капитула было закуплено некоторое количество шведских служебников, которые затем собственноручно переписали многие священники, съехавшиеся в Турку для участия в епархиальном собрании (своей типографии в Турку тогда не было). Высказывалось предположение, что именно низшее духовенство Турку, вдохновленное посланием короля, могло ранее всего приступить к решительным изменениям, выражая недовольство медлительностью высшего клира (Pirinen 1976, 62 s.). В целом же историки, занимавшиеся этим периодом, склонны полагать, что не только в Швеции, но и в Финляндии достаточно решительный переход “от умеренного реформизма к лютеранству” совершился именно после 1536 г. (Pirinen 1962, 117). Согласно тому же Юстену, в эти годы в храмах Финляндии отказались от употребления мира и елея; число таинств постепенно сократилось до трех - крещения, причастия и исповеди. Таким образом, как и в Швеции, в шведоязычных приходах Финляндии уже в конце 1530-х гг. богослужения отправлялись на родном языке по служебнику Олауса Петри. Это же руководство послужило основой для разработки нового богослужения на финском языке.

Формирование канона финского богослужения (“финской мессы”, как тогда говорили) растянулось на целое десятилетие после упомянутого первого шведского богослужения в соборе Турку в 1537 г. Главная заслуга в окончательной выработке богослужебного чина на основном языке страны принадлежит неоднократно здесь уже упоминавшемуся Микаэлю Агриколе, центральной фигуре финской Реформации в 1540 -1550-е гг.: о нем мы подробно расскажем в отдельном очерке, помещенном во второй части нашей работы. Пока же обратим внимание на такой характерный феномен, как “доагриколова литература” (esiagricolalаinen kirjallisuus - Parvio 1988, 13 s.). Этим названием в научной литературе принято обозначать ряд сохранившихся рукописных фрагментов на финском языке, датируемых либо периодом, непосредственно предшествовавшим переводческой деятельности “отца финского литературного языка”, либо одновременным с ним.

Три текста, относящиеся к первой половине 1540-х гг., содержат значительные богослужебные вставки, указывающие на их связь со шведским служебником 1537 г. или даже более раннего времени:

- миссал под названием Кодекс Вест (по имени капеллана из Раума Маттиаса Веста, пользовавшегося этой рукописью);

- еще один миссал, т.н. Кодекс Б 28, хранящийся в библиотеке Упсальского университета;

- экземпляр средневекового Missale Aboense, происходящий из поселка Кангасала и содержащий маргиналии от руки, сделанные на трех языках (латыни, шведском и финском).

Считается, что “Кодекс Вест”, в основной своей части выполненный во второй половине 1530 - начале 1540-х гг., представляет собой богослужебную версию, довольно близкую шведскому служебнику 1537 г., в то время как “Кодекс Б” более позднего происхождения - в известном смысле о нем можно говорить как о наиболее раннем финском варианте мессы, разработанной уже Микаэлем Агриколой во второй половине 1540-х гг., хотя он и не лишен ряда особенностей (Pirinen 1962, 253 s.). Критерием датировки указанных фрагментов стало сопоставление их со шведским служебником, существенно переработанным в 1541 г. Названные финские тексты, опубликованные лишь в XIX в., интересны в том отношении, что их авторами был не Агрикола, а кто-то другой, благодаря чему картина реформационных преобразований в Турку 1540-х гг. приобретает более многосторонний характер.

Более того, современные исследователи склоняются к мысли, что в канун Реформации финский язык уже имел некоторое употребление в церковной жизни (cр. Rapola 1965, 24-26 ss.; Nikkil 1985, 37 s.; Nikkil 1993, 595 s.).

В особенности это касается проповедей: установлено, что на исходе католического периода существовали два вида проповедей, которые священникам надлежало произносить на народном языке (финском или шведском) - sermones ad populum, произносившиеся перед паломниками, и sermones de tempore (т.е. по случаю), приуроченные к какому-то конкретному поводу (Malinen 1955, 105-112 ss.). То обстоятельство, что от средневекового периода не сохранилось каких-либо связных текстов на финском языке, еще не говорит о том, что финский язык был совершенно чужд католической церкви. Можно предположить, что деятели Реформации сознательно замалчивали написанные по-фински тексты своих предшественников из-за их очевидной связи с католическим богослужением (хотя на деле они могли использовать эти тексты в своей работе над созданием финского варианта богослужения; к примеру, шведский реформатор Олаус Петри в предисловии к переводу Нового Завета 1526 г. также постарался принизить значение средневекового опыта использования шведского языка в церкви: Nikkil 1985, 35 s.). Кауко Пиринен не сомневался в том, что переводчики богослужебных книг на финский язык приступили к работе отнюдь не на пустом месте: достаточно сказать, что основные христианские понятия в финском языке имеют средневековое происхождение (Pirinen 1988, 9 s.). По замечанию Мартти Рапола, известного исследователя истории старофинского литературного языка и письменности, “начиная со второй половины XV века в финноязычных приходах почти не осталось священников, ... которые тем или иным путем (переписав, купив, получив в дар или по наследству) не обзавелись бы подобными текстами на финском языке (имеются в виду проповеди, молитвы и т.п. - И.М.) или даже не взялись бы переводить их на финский” (Rapola 1963, 80-81 ss.).