Сопровождаемые слугами гости вслед за хозяином спустились по винтовой лестнице и пошли длинным коридором. Лишь только Спицын поравнялся с дверью медвежьей комнаты, двое дюжих слуг по наущению Кирилы Петровича подхватили помещика под руки и втолкнули внутрь, а дверь немедля заперли на ключ.

В полумраке Спицын сперва почуял тяжёлый запах и лишь потом заметил сопящее косматое чудовище, которое поднялось из дальнего угла. Помещик тонко заверещал и бросился барабанить в дверь.

– Помо… помогите! – срывающимся голосом умолял он с оглядкою через плечо. – Выпустите меня! Отоприте, Христа ради! Здесь… здесь медведь!

Зверь был голоден и раздражён. Встав на дыбы и до крайности натянув верёвку, он попытался дотянуться до Спицына. Когти слегка зацепили обширное помещичье гузно; Спицын заорал во всю мочь, медведь ответил ему коротким рыком, а из-за двери послышался насмешливый голос Троекурова:

– Как ты там, Антон Пафнутьич? Всё ли хорошо? Не обижают тебя?

Несчастный помещик распластался по двери, чтобы избегнуть нового увесистого шлепка медвежьей лапы, скрёб доски и в слезах скулил:

– Ба… батюшка Кирила Петрович… благодетель… Обижа… обижают меня! Того гляди сожрут… Выпустите…

Медведь за спиною Спицына недовольно урчал, ярился и пробовал верёвку на прочность, пока за дверью Троекуров спрашивал обмерших от страха гостей:

– Что скажете, любезные? Отпереть – или пусть его посидит часок-другой? Уж больно разговорчив стал наш Антон Пафнутьич, а тут ему как раз и собеседник под стать!

Гости почли за благо сохранить молчание и стояли молча, пытаясь унять дрожь в ожидании, чем решится дело.

– Выпустите, – всхлипывал Спицын, – ни словечка больше не скажу без воли вашей, клянусь!

– Сказано в Писании: «Не клянись!» – С этим суровым назиданием Кирила Петрович отомкнул замок, и обессилевший помещик вывалился из комнаты в коридор, явив гостям оборванную сзади полу кафтана и клок подштанников, нескромно торчавший из прорехи. Так пугнул Троекуров болтуна и остальных проучил, чтобы навсегда отбить у них охоту к покушениям на смелые разговоры. Дубровский один остался вне общего закона…

…и виделся со старым товарищем что ни день. Их имения разделял густой лес, который начинался за полями Троекурова и принадлежал Дубровскому. Сверх того, владел Андрей Гаврилович скудным наделом пахотной земли да деревенькой с семьюдесятью душами крепостных – вот и всё богатство. Притом был он таким же завзятым охотником, как и Кирила Петрович. Тот сразу признал в соседе родственную душу и со вниманием прислушивался к его метким рассуждениям об охоте.

Троекуров никого из уездных помещиков не удостоивал своим посещением, но запросто являлся теперь в домишко бывшего сослуживца. Андрей Гаврилович тоже оттаял: будучи почти ровесниками, рождёнными в одном сословии и воспитанными одинаково, они с Кирилой Петровичем отчасти сходствовали и в характерах, и в наклонностях. К тому ещё за беседами под перезвон рюмок выяснилось, что оба женились по любви, давно уже овдовели и у обоих есть по ребёнку. Троекуров, тронутый этим нечаянным совпадением, объявил однажды:

– Слушай, брат Андрей Гаврилович! Коли в твоём Володьке будет путь, так отдам за него Машу, даром что он гол как сокол.

– Нет, Кирила Петрович, – покачал головой Дубровский. – Не жених он Марии Кириловне. Мой Володька путный, грех жаловаться… Только бедный. Лучше уж ему жениться на такой же бедной дворяночке, да быть главою в доме, чем сделаться приказчиком избалованной бабёнки.

Скажи это любой другой, и Троекуров немедля рассвирепел бы. Но Андрея Гавриловича по старой дружбе он тут же простил, намереваясь вскорости возобновить разговор.

Тем временем Дубровский-младший ни сном ни духом не ведал о том, что в застольях под Раненбургом решается его судьба, и славно провождал дни в Петербурге. Рука заживала, полковой лекарь делал последние перевязки; рукою Владимир Андреевич владел уже свободно.

Фантазия его не иссякала – для товарищей своих поручик выдумывал всё новые забавы, одну рискованнее другой. После катания на похоронной шлюпке повесы взяли обычай с оглушительными криками носиться галопом по городу на пожарных каретах – в сертуках без эполет и в голубых вязаных шерстяных беретах с серебряными кистями. Ещё они устраивали засады в женских купальнях; пробирались на дачи, где жили актрисы французского театра…

…и теперь предложил Дубровский наведаться в палисадник одной хорошенькой дачки к знаменитой певице Генриетте Зонтаг, которая приехала в столицу на гастроли. Когда после концерта мундирная компания подкрепляла впечатления красным вином, у Владимира возникла шальная мысль: сняв осторожно ставни с окон в спальне обольстительной певицы, полюбоваться её ночным туалетом. Он ярко живописал друзьям свою затею; молодые офицеры в ответ весело загоготали, и лишь один усомнился:

– А ежели она заметит?

– Не беда, – отвечал Дубровский, – извинимся учтиво, мол, думали, что здесь живёт наш товарищ, и вся недолга!

Прибывши на место, офицеры стали спорить, какой палисадник им надобен: ночь, как назло, выдалась безлунная, да ещё Петербург окутался туманом, и с дачей легко было ошибиться. Поплутав с четверть часа, приятели достигли цели. Через невысокую ограду они проникли в палисадник, на цыпочках миновали кусты и замерли возле дома.

Окна располагались невысоко; через щель между ставнями на одном из них пробивался тусклый свет. Кровь молодых людей весело бурлила, вожделенное зрелище было близко. Первая ставня далась без особых усилий – её приподняли за нижний край, чтобы снять с петель, осторожно спустили вниз и положили у стены. Со второй ставней вышла заминка: она никак не желала подниматься. Дубровский шепнул:

– Пособите-ка!

Двое приятелей с готовностью пригнулись. Поручик встал им на спины и обеими руками начал толкать ставню вверх, но её по-прежнему что-то крепко держало в петле. Он поднажал, невзначай опершись об оконный переплёт, – и окно вдруг открылось внутрь, а Владимир потерял равновесие, оступился и рухнул на пол спальни.

Мигом поднявшись, он окинул взглядом комнату: слева белела просторная расстеленная кровать, справа мерцал свечами туалетный столик с зеркалом, у которого на пуфе застыла женщина…

…и это была не Генриетта Зонтаг. Вскрикнув, она выставила перед собою для защиты руку с расчёской, а другою рукой прикрыла грудь под прозрачным пеньюаром и в испуге спросила:

– Кто вы?

– Владимир Дубровский. – Поручик щёлкнул каблуками. – Виноват, хотел подшутить над приятелем и вижу теперь, что ошибся домом… Покорнейше прошу принять мои самые искренние извинения, госпожа баронесса.

Он растягивал губы улыбкою, а сам думал: «Вот проклятье! Эк меня угораздило-то…» Перед ним сидела Жюльетта фон Крюденер, известная в столице благодаря близости к загадочной графине де Гаше. Владимир ещё учился в Кадетском корпусе, когда отец представил его обеим дамам: странным образом старший Дубровский был с ними знаком. Вскоре после этого графиня и баронесса с матерью уехали в Крым. С тех пор минуло лет семь, Жюльетта вернулась в Петербург не так давно; Дубровский мельком видел её несколько раз издалека и теперь от всей души желал, чтобы она его не вспомнила, но надежды оказались тщетными.

– Дубровский… Вы не сын ли Андрея Гавриловича? – Страх в глазах баронессы пропал, и она с интересом разглядывала молодого офицера. – Как он поживает?

– Благодарю вас, отец в добром здравии.

Владимир тоже во все глаза смотрел на Жюльетту. Она была заметно старше его – пожалуй, лет тридцати пяти, – и весьма хороша собою. Особую прелесть придавали ей густые русые волосы, волною рассыпанные по плечам, и маленькая тёмная родинка над верхней губой.

– Вы говорите, ошиблись домом, – задумчиво молвила баронесса. – Я знаю всех соседей. Как зовут вашего приятеля?

Мысли вихрем неслись в голове поручика. Если фон Крюденер знает своих соседей, нет смысла врать. Но и правду говорить не годится… А как быть? Он ввалился ночью в окно к незамужней даме старинного рода, бывающей при дворе. Хорошо ещё приятели сообразили притаиться, а не полезли следом на подмогу, тогда уж вышло бы совсем из рук вон… Да и так выходит чёрт его знает что! У красавицы Жюльетты хватит могущественных поклонников, которые захотят покарать наглеца. Государю представят молодецкую шалость в нужном свете – и прощай, Петербург! Прощайте, вольготная жизнь и светлая будущность. Просить за Дубровского некому, а коли так – Россия большая, и поедет разжалованный гвардии поручик в какой-нибудь самый далёкий гарнизон, которого и названия-то никто не знает, чтобы сгинуть в полной безвестности…