– Велите убрать собак, – сказал он. – Не место псам в божьем храме.

Генерал не поверил ушам. В здешней глуши с ним дерзнули говорить спокойно и твёрдо, без трепета, который Кирила Петрович привык воспринимать как надлежащую дань своему богатству, чину и древнему роду! Притом лицо невежи показалось Троекурову знакомым.

– Кто таков? – процедил он сквозь зубы, и кто-то из свиты за плечом поспешил услужить:

– Помещик Дубровский.

Генерал вгляделся.

– Дубровский… Андрей?!

– Ко услугам вашего высокопревосходительства, – ответил тот с прежним спокойствием и повторил: – Собак велите убрать, Кирила Петрович.

Имения их родителей располагались по соседству; сами они в молодые лета виделись иной раз, а после учились в Петербурге и вместе служили в гвардии ещё при государе Павле. Поручик Троекуров был чуть старше поручика Дубровского, особой дружбы с ним не водил, но случилось так, что Андрей Гаврилович крепко выручил Кирилу Петровича.

В девяносто седьмом году император сделал петербургским военным губернатором сына своего и наследника, великого князя Александра Павловича; тот во исполнение должности проверял дежурных гвардейских офицеров.

Как-то раз дежурил Троекуров по гауптвахте на Сенной в собственные именины. Зная, что Александр Павлович убыл в Павловск, он устроил такой фестиваль, что перепоил всех, включая солдат и арестованных…

…а великий князь нежданно явился ночью из Павловска на Сенную, где нашёл всех спящими. За отсутствием часового у барабана он распорядился своему лакею барабан забрать, а утром прислал приказ полку: к полудню трубить сбор на полковом дворе.

Проспавшись немного, Троекуров понял, какое ожидает его наказание за пропажу барабана. Император тогда гнул гвардию в бараний рог. Пожалуй, по сыновнему рапорту сослал бы он Кирилу Петровича куда подальше, к армейским в крепость, чтобы прочим шалопаям дать острастку. Опечаленный поручик начал прощаться с эполетами гвардейца: когда государь во гневе, заступников не сыскать – никакая родня не поможет. Зато помог Дубровский, который в попойке не участвовал, но вошёл в трудности сослуживца своего.

Андрей Гаврилович солдат знал не в пример лучше Кирилы Петровича. Один из рядовых, который тоже дежурил прошлой ночью, славился во всём полку отъявленным вором. Дубровский посулил этому солдату двадцать пять рублей награды, ежели до смотра представит барабан, а ежели нет – обещал суровое наказание. Рядовой был рад стараться: за эдакие деньжищи он хоть самого чёрта приволок бы, а тут изловчился и украл барабан в Гвардейской артиллерийской батарее.

При смотре рота Троекурова стояла с барабаном, и великий князь пришёл в полное изумление. Он потребовал объяснений, Дубровский принял вину на себя, рассказал всё как есть и получил взыскание, но до императора дело не дошло. Кирила Петрович был спасён.

В восемьсот первом году великий князь Александр Павлович сменил отца на троне; в гвардии и в стране пошли большие перемены, Троекуров стал быстро делать карьеру, а Дубровский остался в полку. Кириле Петровичу доносили про его беспримерную доблесть и решительность во многих военных кампаниях. Знал он, что храбрец Андрей Гаврилович стеснён в средствах, но не заискивает и никому не кланяется. Сделавшись генерал-майором, Троекуров предлагал Дубровскому своё покровительство, однако тот со сдержанной благодарностью отказался, предпочитая остаться бедным и независимым. С тех пор не виделись они много лет, а теперь Андрей Гаврилович – осунувшийся и постаревший, в статском платье – стоял перед Кирилой Петровичем и спокойно требовал убрать из церкви собак.

– Да что тебе собаки?! – отмахнулся Троекуров. – Чёрт бы с ними со всеми… Но хороши, скажи, хороши, а?! Дорогой ты мой… Едем, едем ко мне сейчас же!

Радости его не было границ, и привычная надменность в обхождении даже с людьми самого высокого звания улетучилась мигом, сменившись дружеским и уважительным расположением к бывшему сослуживцу.

– Что ж вы, шельмы, об Андрее Гавриловиче молчали? – говорил в застолье Кирила Петрович, обводя гостей насмешливым взглядом. – Сами с первого дня ко мне повадились, а про него никто и слова не сказал?! Чуете небось, что один Дубровский вас всех стоит…

Гости отводили глаза. Дубровского в уезде не жаловали за обычай держаться особняком и за резкую прямоту – Андрей Гаврилович кому угодно мог сказать в лицо всё, что думал. На троекуровских пирушках он себе не изменил и собственное мнение высказывал безо всякой заботы о том, противоречило ли оно мнениям хозяина – хоть про укрощение Польши, хоть про вред laterna magica – волшебного фонаря с картинками для мужиков на ярмарках, – хоть про что угодно.

Иные за столом от неожиданности давились: мыслимое ли дело – Троекурову перечить?! Кирила же Петрович, казалось, получал удовольствие от испуга, с которым соседи глядели на Андрея Гавриловича и слушали его суровое немногословие. А ещё все как один завидовали согласию, которое воцарилось между первейшим в округе барином и его мелкопоместным соседом.

Один из частых гостей, Антон Пафнутьевич Спицын – пятидесятилетний обладатель расплывшейся бабьей фигуры и круглого рябого лица, украшенного тремя подбородками, – в отсутствие Дубровского попробовал ему подражать и выйти из пределов должного повиновения.

Тогда как раз докатилась в Раненбургский уезд и ходила по рукам прошлогодняя трагедия Пушкина «Каменный гость» про знаменитого севильского обольстителя Дона Гуана. Обыкновенно у Троекурова о литературе не говорили – Кирила Петрович почитал тему скушной, – но Пушкин пришёлся к слову, и помещица Анна Савишна Глобова толстым голосом заявила:

– Пушкин этот ваш больно увлёкся и стихами выдал себя. Исповедался, можно так сказать, ведь он самый Дон Гуан и есть!

Вдова Глобова славилась весёлым нравом, однако любила собирать сплетни – по преимуществу в Москве, где порою гостила у престарелой тётки, – а после долго их пересказывала.

Анна Савишна приглушила стыдливость послеобеденным ликёром и поделилась кое-какими пикантными подробностями жизни поэта. Гости подхватили разговор: соревнуясь в осведомлённости, они стали перебирать донгуанский список жертв Александра Сергеевича. Один слышал про соблазнённую на юге жену графа Воронцова, другому ведомо было насчёт княгини Авдотьи Голицыной, третий помянул красавицу-супругу генерала Закревского…

Услыхав имя министра, задремавший было Кирила Петрович разлепил веки и завёл речь о бездарной борьбе с холерой, но тут в дверях с книгою в руках показалась его дочь Маша. Она слышала разговор из соседней комнаты и сказала, ни к кому в особенности не обращаясь:

– Толпа жадно читает исповеди, мемуары и записки, потому что в подлости своей радуется унижению высокого. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Смотрите: он мал, как мы, он мерзок, как мы… Неправда ваша! Пускай он и мал, и мерзок, но не так, как вы – иначе.

Троекуров нахмурился. Захмелевший Спицын, истолковав это на беду свою неверно, со снисхождением в голосе возразил:

– Господь с вами, Мария Кириловна! Все одним миром мазаны, что Пушкин, что Байрон, что этот… как его… – Он помянул ещё нескольких властителей дум. – Да все, говорю вам, все до единого!

Голосом Антон Пафнутьевич напоминал оперного кастрата; над полной грудью подрагивало лоснящееся желе подбородков, а пальцы шевелились, как черви, словно ощупывая тех, о ком шла речь. Маша закусила губу, круто развернулась и вышла. Гости не отнесли её слова о подлости на собственный счёт. Они вернулись к разговору, и Спицын никак не мог подумать, что Кирила Петрович сочтёт его обидчиком дочери.

На следующий день втайне от всех одного из цепных медведей перевели в подвальную комнату барского дома. Комната была совершенно пуста: лишь на дальней стене ввинтили кольцо и к нему толстою верёвкой привязали зверя так, что он мог свободно дотянуться почти до двери. Вскоре у Троекурова снова набрался полон дом гостей, которых посреди застолья пригласили взглянуть на коллекцию вин в подвале.