Он не казался развеселённым, но последовал за мной, когда я ускорился до бега. Это никак не могло его удивить. Я оделся в спортивные штаны и кроссовки, и он жил со мной достаточно долго, чтобы всё понимать.

Через пару минут мы добрались до храма, и пока восстанавливал дыхание, я представлял, как мои родители ходили здесь несколько десятилетий назад. Я мог представить, на что она указывала, прося папу сделать фотографии. Деревья, ошеломляющий вид, сам храм, широкая лестница и бесчисленные углы.

— Это официально, — задыхаясь, произнёс Джулиан. — Я ненавижу брусчатку.

Я хохотнул и опустил взгляд на него, видя, как он согнулся.

— Это были только первые девяносто ступенек, малой. Ты уже выдохся?

Он проигнорировал это.

— Мне действительно нужно бросать курить.

— Лучшее, что ты сказал за весь день, — я похлопал его по спине и поднял взгляд на храм. — Идём. Давай поднимемся в тот купол, прежде чем зайдём в храм, — у меня было ощущение, что я не буду заинтересован в тренировке, как только увижу обстановку и откопаю в голове ещё больше воспоминаний о родителях.

Слева от Сакре-Кёр был вход для тех, кто хочет подняться прямиком наверх. Я убедился, чтобы у меня была наличка для оплаты входа, и мы застряли в очереди на добрых полчаса.

— Я рад, что мы пришли, — я закинул руку ему на плечи и немного облокотился на него. — Может, на следующую годовщину мы съездим туда, где были на медовом месяце Миа и Джеймс.

Джулиан сморщил нос и поднял взгляд на меня.

— Ты хочешь посетить место, где мои мама и папа подражали кроликам?

Ладно, это я не продумал. Я просто думал, что это было мило, вся эта дань. И так было лучше, чем разговаривать с каким-то случайным захоронением в Питтсбурге. Они даже не были там похоронены. Или ещё где-либо.

Если я правильно помнил, Миа и Джеймс всё равно были в каком-то романтическом круизе. Это было бы иначе, чем смотреть достопримечательности Парижа.

— Не бери в голову, — я почесал нос. Слава богу, мы были почти на месте.

— Но мне нравится идея, — он толкнул меня плечом. — В следующем году я хотел бы побывать в том месте, которое для них что-то значило.

Я улыбнулся и кивнул подбородком.

— Я тоже.

Наконец очередь дошла до нас, и я заплатил за вход, после чего нас пропустили на какую-то чертовски узкую винтовую лестницу. Господи, я едва влезал. Ещё на несколько дюймов уже, и она была бы такой же ширины, как мои плечи. Всё было сделано из камня, и вопрос о беге не стоял.

— Ты иди первым, — я прижался к стене, чтобы он мог пройти, что он сделал с недоумённым взглядом. Я усмехнулся и пожал плечами. — Хочу насладиться видом, — в конце концов, окон было мало.

У клаустрофоба может быть истерика.

— Казанова, — пробормотал он.

Я рассмеялся, что отразилось от стен эхом.

— Только с тобой, малыш.

Вот. Я официально начал говорить ему правду.

Он не ответил, но время от времени оглядывался на меня. Я видел, как крутятся шестерёнки его мыслей.

Как оказалось, подъём в купол Сакре-Кёр был чертовски медленным процессом. Люди перед нами явно не очень часто тренировались, а остановиться было негде. На самом деле, чем выше мы поднимались, тем становилось всё уже.

На последних ступеньках даже я выдыхался, и влезть было практически невозможно. Низкий потолок, плохая вентиляция, неровные ступеньки, и все были истощены. Но мы добрались, и когда вышли наружу и бросили первый взгляд на вид, я понял, почему храм заполнен туристами.

Я усмехнулся, странно счастливый, несмотря на дату.

Солнце выглядывало из-за облаков, когда мы вышли на смотровую площадку, которая окружала купол. И каменный балкон, врезанный в здание, обеспечивал нам вид на город в триста шестьдесят градусов, и глаза Джулиана загорелись.

Это было головокружительно, без вранья. И он, и Париж.

Пока он делал несколько снимков на свой телефон, я подошёл к нему сзади и обвил его руками за пояс. Он только на секунду замер, может, привыкая к моему желанию быть ближе. Чёрт, всегда быть ближе. Я жаждал этого.

Мы могли видеть на мили вперёд, но я смотрел на него.

Я вспомнил день похорон. Он вышел из машины в ужасном виде. Поражённый скорбью и отчаянием. Тогда он был моим племянником, вроде как. И если бы кто-то сказал мне, что однажды я буду смотреть на него и верить, что он самая прекрасная душа и самый сексуальный человек, которого я когда-либо видел…? Я бы подумал, что этот человек под кайфом или сошёл с грёбаного ума.

Я прижался губами к его плечу.

— Ты делаешь меня счастливым, Джулиан.

— Эм, — он неловко хохотнул. — Я это чувствую.

Я усмехнулся. Может быть, я немного возбуждался. Не моя вина.

— Я говорил не об этом счастье, — я оставил ещё больше поцелуев вдоль его шеи и линии волос.

Он выдохнул и развернулся в моих руках. На его лице отражалась неуверенность.

— Почему ты мне это говоришь, Ноа?

Я убрал локон волос с его лба.

— Потому что я хочу, чтобы ты знал, — теперь меня злило, что раньше я не был с ним более открытым. Он заслуживал это.

— Я, эм... — он с трудом подбирал слова, к его щекам прилил жар. — Думаю, с другой стороны мы должны увидеть Эйфелеву башню.

Я слегка улыбнулся и сделал шаг назад. Последнее, чего я хотел, так это спугнуть его, и он определённо не был готов говорить. Я немного подожду. Часа хватит, верно?

Я был готов к любому исходу, будь то отвержение или взаимность. Я мог признать, что чувствовал, что всё идёт к отвержению от него, но, тем не менее, мне нужно было знать. Иначе не будет никакого движения вперёд.

Мы посмотрели на Эйфелеву башню с другой стороны купола, и я даже попросил туриста сфотографировать нас с Джулианом вместе. Я улыбался и целовал его в висок, а он улыбался и краснел, пытаясь при этом выглядеть собранным. С поразительным видом Парижа на заднем плане, это стало моей новой заставкой на телефоне.

За это Джулиан одарил меня ещё одним недоумённым взглядом.

В конце концов, мы снова начали спускаться вниз. Осознание того, что мы вот-вот войдём в храм, превратило меня в мазохиста, и меня накрыло меланхолией. В такие моменты я отдал бы что угодно, чтобы вернуть сестру. Она хорошо помогала мне разобрать дерьмо, творившееся в моей голове.

Но разбирать ничего особо не осталось. Там был просто... хлам.

Лестница, которая вела вниз, была такой же узкой и тесной, как и та, по которой мы поднимались, но спускаться было легче, и времени ушло намного меньше, чтобы снова оказаться внизу. Спустившись, мы особо не разговаривали. Джулиан прикурил сигарету, а я промолчал.

Было не время.

— Я пойду внутрь, ладно? — я засунул руки в карманы и после его кивка вошёл в храм. Несмотря на толпы туристов и то, что я особо не был привязан к религии, меня это тронуло. Было тихо и мирно, повсюду горели свечи, и скамейки были заполнены верующими, склонившими головы.

Без обмана, моя мама явно пролила здесь слезу или две. Она всегда была эмоциональной.

В груди стало тяжелее.

Я зажёг одну из этих чёртовых свечей, бросил пару евро в коробку, а затем нашёл пустую скамейку в задних рядах.

Во мне роились мысли и эмоции, и я не знал, с чего начать. Это было глупо. Мне поговорить с родителями? Они не могли меня слышать, чёрт возьми.

Джулиан прошёл мимо меня, выбирая скамью ближе к алтарю.

Я вздохнул и провёл рукой по лицу, понятия не имея, что здесь делать. Наверное, я думал, что всё получится естественно. Я подумаю о какой-нибудь хрени, скажу своим родителям, что скучаю по ним, и на этом всё.

Пожилая дама позади меня сказала что-то на итальянском, но у меня было ощущение, что она говорит со мной, так что я посмотрел через плечо и сказал ей, что ничего не понял. Одна из двух фраз, которые я знал на итальянском, другой была просьба налить ещё пива.

Она тихо рассмеялась, в её глазах была видна молодость, которой больше не было у её тела.

— А… como se dice*… вы, а, напряжены? (прим. «como se dice» — итал. «как сказать»)