— Как что? — Тот уже успокоился. Достал из кармана портсигар, вынул папиросу. — Будем искать Еремейку, что ж еще?

— Засыпемся, — промычал Козырь, ощупывая вспухшую, кровоточащую губу. — Сработано чисто, но ведь все равно наследили.

Арчев презрительно полоснул его взглядом. Прикурил, поглядел вопросительно на Тиунова.

— Сложновато теперь, — подтвердил тот. Нагнувшись к столу, он выбирал, чего бы выпить. — К концу субботника этой девки хватятся, — показал глазами на Люсю, — и тогда… — покачал удрученно головой.

— Мне кажется, господа, еще не все потеряно, — тихим голосом сказала, почти пропела, Ирина-Аглая, появившись в двери гостиной с веревками в руках. — Заставьте мальчика, — показала взглядом на Антошку, — привести сюда его друга Еремейку. Сделайте мальчику больно. Сделайте на его глазах больно этой тете. Скажите ему, что, если он не согласится, тетя умрет.

Объясняя, подошла к девушке, которую поддерживал Козырь. Завела ее руки за спинку стула, принялась деловито и умело связывать. Сорвала красную косынку с головы пленницы, завязала этой косынкой ей рот.

— Держите! — кинула веревку капитану и Арчеву.

Те подхватили стул с Антошкой, поставили его напротив девушки. Тоже оплели, обмотали веревкой тело ребенка.

— Вот теперь хорошо, — Ирина-Аглая вынула из-под пелерины стеклянный пузырек, отвинтила пробку. Ткнула горлышко пузырька под нос девушке. Люся дернула головой, застонала. Веки ее шевельнулись. И тут же широко распахнулись — она увидела связанного Антошку, а рядом с ним Арчева — чистенького, гладко выбритого, тщательно причесанного.

— Спокойно сидите, глупенькая, — посоветовала сладким голосом Ирина-Аглая, когда пленница заизвивалась, — не будьте смешной.

Люся посмотрела на нее, увидела рядом с этой хрупкой, затянутой в черное, женщиной усатого и обмякла — узнала в нем Козыря.

Ирина-Аглая сделала шажок к Антошке, поднесла и к его носу пузырек. А когда мальчик, вскрикнув, вытаращил глаза, стал хватать ртом воздух, отошла под киот. Опустилась на табуретку, смиренная, скромная.

— Ну вот и встретились, проводничок, — Арчев наклонился к Антошке. — Слушай внимательно: сейчас мы пойдем с тобой за Еремейкой. Согласен?.. Иначе мы начнем тебя бить. Но сначала изобьем тетю Люсю, чтобы ты видел, как это больно и страшно. Будем бить ее, пока не подохнет или пока ты не согласишься. Понял? — и посмотрел через плечо на Козыря.

Тот левой рукой вцепился в горло девушки, а правой наотмашь ударил ее по щеке.

Антошка задергался, пытаясь освободиться от пут.

— Тебе будет еще больней, — пообещал Арчев. Глубоко затянулся папиросой, наблюдая за синеньким дымком, извивисто уползающим вверх. — Отвечай: приведешь Еремейку?

Антошка, не задумываясь, плюнул ему в лицо.

— Черт, и этот харкается! — Арчев брезгливо шаркнул пятерней по своим губам, по носу.

Отбросил окурок, схватил двумя пальцами мальчика за щеку и, выкручивая кожу, раздирая рот, потребовал, еле сдерживаясь, чтобы не заорать:

— Говори «да», звереныш! Соглашайся, а то придушу!

— Нет! Нет! — закричал пронзительно Антошка. Он морщился от боли, по щекам широкими дорожками текли слезы. — Не скажу «да»! Не позову Ермейку! Убивай, не боюсь!

Арчев торопливо зажал ему рот, поглядел встревоженно на окно. Сквозь щели ставен прорывался солнечный свет, рассекая полумрак кухни четкими яркими полосами, в которых плясали пылинки, клубился дымок.

И вдруг! Заходили ходуном, затрещали ставни, заметались широкие ленты яркого солнечного света, забренчал в сквозной дыре стены железный болт — кто-то решительно колошматил в щиты, прикрывающие окно.

— Эй, открой! — громко потребовал снаружи ломкий мальчишеский голос. — Это я, Ермей Сатар! Открывай скорей! Я пришел.

Еремей проснулся сразу — не успело еще отзвучать веселое протяжное Люсино: «Подъе-е-ем!» Огляделся — спальня ожила, загалдела: детдомовцы в одинаковых коротких штанах, которые называются «трусы», вскакивали, как подброшенные, с кроватей; взметнулся слева и Антошка, выскочил в проход между койками, где, толкаясь, распихивая друг друга, уже теснились новые его приятели. А Еремей поднялся с постели не торопясь — негоже взрослому охотнику прыгать и орать, точно маленькому, надо оставаться невозмутимым. Как вчера.

Вчера в столовой спорили долго и шумно, но он, Еремей, молчал. Он свое сказал. Правда, и кричавшие спорили не о том, помогать или мет детям Поволжья, — с этим все согласились: обсуждали, что еще, кроме хлеба, могут выделить. Решили: можно отдать половину круп и половину растительного масла — остальное не довезти, испортится по дороге. Хотели было и хлеб отсылать мукой, но Пашка запротестовал: «Давайте все же лучше сухарями. Так сразу видно, сколько у нас получится». Когда, поорав, все подняли высоко вверх руки, Пашка выскочил из-за стола и убежал в зал, где проводилось собрание. За ним потянулись и остальные. Еремей и Антошка тоже пошли туда. Пашка, склеив несколько плакатов и разостлав эту длинную бумажную ленту на полу сцены, уже писал на белой обратной стороне, макая деревянную лопаточку в банку с красной жижей. Еремею удалось дождаться лишь конца слова «Даешь…». Старичок, которого детдомовцы называли Фершал, опять увел Еремея в комнату с красным крестом на двери. Опять велел снять одежду, уложил на низкую кожаную кровать, разрезал повязки. По радостным глазам старичка, по довольному виду сестры понял Еремей — все идет хорошо, болячки заживают.

«Спать! — приказал Фершал, когда снова перевязал Еремея. — Завтра утречком еще посмотрим…»

И сам отвел его в просторную, со множеством коек, пустую комнату, сам уложил в постель. Еремей не сопротивлялся, не возражал. Он хотел побыть один, чтобы вспомнить во всех, даже самых малых подробностях, день — столько нового, неожиданного, интересного: надо во всем разобраться, надо все обдумать. Закрыл глаза и вновь увидел мальчишек, которые окружили его и Антошку когда их, переодев, накормив, привели туда, где висел на стене, как и в большой каюте на пароходе, черный квадрат; увидел рыжего Пашку, увидел начальницу, толстого повара… Потом все исчезло. И не знал Еремей, что заснул он с улыбкой; не знал, как обрадовалась Люся этой улыбке, как переглянулась с Алексеем и Фершалом, как те тоже заулыбались в ответ…

С громким беспорядочным топотом умчалась ребятня на улицу. Поглядывая на Люсю, которая поджидала в проходе между койками, Еремей натянул нырики, тоже неуверенно побежал по коридору. И замедлил шаг, читая прибитый к стене плакат: «Даешь месячник сухаря!» — вот что писал вчера вечером Пашка!

На крыльце Еремей остановился пораженный.

Мальчишки, отступив друг от друга шага на два, растянувшись в длинные ряды, наклонялись, приседали, повторяя движения Алексея, который стоял перед ними. И Антошка, который стоял в самом центре первого ряда, тоже повторял все движения Алексея. Еремей удивленно оглянулся на Люсю, шагнул на ступеньку, чтобы спуститься с крыльца и тоже махать руками, ногами, подпрыгивать, если здесь так принято, но сестра удержала его за плечо.

— Нет уж, не торопись! Тебе пока нельзя… Пойдем-ка лучше, братец, на медосмотр, — и повела к Фершалу.

— Ни о каком субботнике не может быть и речи, товарищ Медведева, — осмотрев Еремея, решительно заявил Фершал, и морщинистое лицо его отвердело. — Там нагибаться надо, тяжести ворочать. Не позволю! Разрешаю в кухне. Но чтобы никаких работ, связанных с физическим напряжением. Ясно?

После завтрака — желтое варево из крупных шариков под названием «горох», красный чай под названием «морковный», тоненький, по сравнению со вчерашним, кусок хлеба — детдомовцы, прихватив прибитые к палкам полосы из тонкого многослойного дерева или толстой, как обложки книг, бумаги, на которых были надписи, высыпали на улицу. Быстро и привычно выстроились в тесные ряды. Стояли они плотно — плечом к плечу, — как братья, как люди одного рода, которые ни понимают друг друга без слов, и важное, нужное дело делают без лишних разговоров.