Еремей дернулся, сшиб рогульку — котелок опрокинулся на угли. Белый толстый столб пара с шипеньем рванулся вверх, ударил в лицо мальчика. Он, выронив карабин, отшатнулся, зажал глаза ладонями.
— Какие русики? — простонал, скрипнув зубами. — За что?
— Обыкновенные… С ружьями, — зло ответил Антошка. — Отец говорит, при колочаках они с Астахом-сыном ходили, бога Сусе Криста люди были. А сейчас не знаю кто: сесеры, тэсеры какие-то…
— Рассказывай!
Антошка, глядя в костер, дрожащим голосом начал рассказывать о том, как подплыли ранним утром к их стойбищу пятеро русских: начальник Арчев, трое мужиков и Кирюшка. Держались они по-доброму, денег много дали, новые деньги — двухголовая птица на них без царской шапки; еще соли дали, топор новый дали, две свечки — не жадные русики. Отца просили, чтобы показал, где Большой Ефрем-ики живет. Очень просили, шибко, сказали, надо, в беду попали, только Ефрем-ики, сказали, выручить может. Отец не соглашался. Нельзя, говорил, Ефрем-ики запретил, рассердится. А когда поели, когда русики его водкой напоили — согласился. Его, Антошку, послал, чтобы в протоках дорогу к стойбищу Сатаров показал. Четверо русики поехали, пятый, Иван, остался. Ждать, сказал, буду, когда вернетесь…
— Чего им от дедушки надо? — резко перебил Еремей.
— На имынг тахи велели отвести, — Антошка тяжело вздохнул. — На эвыт Нум Торыма. А Большой Ефрем-ики… Неживой он уже, наверно… — и, не совладав с собой, всхлипнул.
Еремей запрокинул голову, зажмурился, задержал дыхание и сказал решительно:
— Поешь! Потом некогда будет. — Снял с себя пояс отца, протянул: — Возьми. Ты теперь братом мне стал.
Антошка выдернул из деревянного чехла-сотыпа нож, присел на корточки. Отпластал от живота осетра лоскут нежной, жирной мякоти, вцепился в него зубами.
Всю ночь, не останавливаясь, отдыхая на ходу, когда переходили на размеренный шаг, бежали они к стойбищу.
К ельнику, прикрывающему Сатарват, вышли под утро.
Гибко проскальзывая меж плотно растущими деревцами, крадучись проскочили лесок. Когда впереди посветлело, предвещая открытое пространство, Еремей встревоженно задрал голову, шевельнув ноздрями, — слабо пахло гарью. Прячась за елками, мальчики медленно выпрямились. И остолбенели.
Обжитого, ухоженного, вчера еще такого уютного, стойбища не было: дымясь синеватыми струйками, выставив в небо обгорелые бревна, словно растопырив толстые черные пальцы, догорала избушка с завалившейся внутрь кровлей; рядом со слабо утоптанным кругом земли валялись изодранные, скомканные нюки, поломанные шесты — все, что осталось от чума; вытянув лапы, оскалившись, лежали неподвижно собаки около лабаза, дверца которого была распахнута, отчего темная дыра лаза казалась разинутым в беззвучном вопле ртом; под навесом, на траве, повсюду до самого берега — истерзанная летняя одежда Сатаров, ношеная обувь, раздавленная утварь.
Антошка, вжав голову в плечи, всхлипнул; Еремей, стиснувший зубы так сильно, что буграми выступили желваки скул, обхватил его за голову, зажал ладонью рот.
— Кто из них главный? — выдохнул еле слышно и указал взглядом на двух мужиков, которые спали на отмели, опершись спинами на туго увязанную праздничную меховую одежду Сатаров.
— Нету главных. Ни Арча, ни Кирюшки, — подтянув к самым губам голову Еремея, шепнул в ухо Антошка. Привстал на цыпочки, оглядел берег. — И лодки русики нет…
А лодка в это время скользила по тихой заводи Куип-лор-ягуна, где совсем недавно останавливался Еремей. Арчев торопился…
Вчера они только к ночи добрались до Куип-лор-ягуна. Плыли долго. Кирюшка вначале греб лихо, но вскоре утомился, бросил весла и принялся пригоршнями хватать через борт воду, жадно, запаленно глотать ее. «Давайте вернемся, Евгений Дмитрия, — предложил дерзко, глаз, правда, на Арчева не поднимая. — Малец сам в стойбище придет. Куда он, поганец, денется?!» Нахохлившийся Арчев не ответил, только перевел сонный взгляд с рук напарника на его мокрое лицо и еще плотней закутался в шинель, спрятал подбородок за поднятым воротником. «Ей-богу, лучше вернуться! — уже совсем нагло заявил Кирюшка и, набрав в рот воду, побулькал горлом, сплюнул пренебрежительно. — Или сами погребите хоть маненько. Я не лошадь — надрываться!» — «Что-о-о? — изумленно протянул Арчев. И помолчав, процедил сквозь зубы: — Гребите, Серафимов, Нам надо опередить мальчишку-проводника». — «Господи, да может, он вовсе и не к Еремейке сбег, — простонал Кирюшка. — Может, в тайге схоронился, а тут пластайся из-за него, как проклятый!»— «Много рассуждать стали, Серафимов, — повысил голос Арчев. — Проморгали остячонка, потому не нойте. Гребите!» — «Эх, дурак я, дурак, — тоскливо вздохнул Кирюшка. — И зачем только признался, что знаю, где этот, пропади он пропадом, Куип-лор…» — «Гребите!» — рявкнул Арчев, и Кирюшка испуганно схватился за весла. Весь остальной путь они молчали.
Лодка ткнулась в берег. Корму занесло к отмели, и Арчев, подхватив котомку, пружинисто выпрыгнул на песок. Поднялся неторопливо по уклончику, увидел в слабом свете луны разбросанные мешки, затухший костер, осетра под корявой, засохшей сосной. Крикнул: «Идите сюда, Серафимов. Кажется, мы опоздали». Кирюшка недоверчиво поднял голову. Перевалился через борт, подошел, оседая на обмякших ногах. Пощупал золу. «Недавно ушел остячонок… Недалеко, знать, отлучился: все барахло свое оставил, даже котелок не взял. Оленей, небось, искать отправился. Кто-то спугнул олешек… — Пригнувшись, побрел за сосну-сухару, забормотал: — Ага, вот тута они паслись. Потом сиганули сюда. Выходит, напугались чегой-то в той стороне…»
Арчев, насмешливо посматривая на него, провел пальцем по глубоким бороздкам вырезанного на дереве знака сорни най, скосил глаза на осетра, в розовой полости брюха которого копошились черные полчища мух. Увидел на земле книжку. Поднял, брезгливо полистал. «Вы любите сочинения Льва Толстого, Серафимов?» — спросил громко.
Кирюшка, опустив голову, всматривался в ягельник, который, белея, слоено светясь в полумраке, уходил далеко в чащу. «Кого? Графа Толстого? — Он удивленно посмотрел на Арчева. Скривился пренебрежительно. — Сложновато-с. Пишет путано-с. И безбожник, говорят. Анафеме предан… Да и умом, думаю, убогий был. На мужика, говорят, молился, деньги, капитал проклинал, царя поносил. Нет, не люблю, хучь и сиятельство!» — «А Еремейка вот любит, — Арчев зевнул, прикрывая рот ладонью. — Какой он к черту сиятельство!.. Мужик. Все дворянство опозорил. Зеркало русской резолюции! — Отшвырнул книгу. — Ну, что выяснили, Серафимов?» — «Надо подождать остячонка, — уверенно заявил Кирюшка. — Тута следы медвежьи. Выходит, и впрямь олени напугались, вот малец их и ищет… А проводничонка вроде не было. Следов чтой-то не видать… Ну, так что делать? Надо бы подождать. Не Еремейку, так проводничонка. Чтоб перехватить, значит, не дать ему дружка предупредить…» — «Подождем, — неохотно согласился Арчев. — Если шаманенок ушел в стойбище, его там встретят». — «Само собой, встретят, — Кирюшка обрадовался. — А нам ведь все равно отдохнуть надо. Сколь можно не спать!»
Он торопливо сгреб на выжженный круг земли хворост, заготовленный Еремеем, набросал сверху мешков. «Присаживайтесь, Евгений Дмитрии, вздремните немного!»
Пока Кирюшка пристраивал на рогульки котелок, Арчев достал из котомки кружки, копченую рыбу, вяленое мясо, пресные лепешки, оставшиеся от пиршества у Сатаров. Стрельнув взглядом на отвернувшегося Кирюшку, выхватил серебряную статуэтку, сунул ее за пазуху. И задумался, глядя на знак сорни най, вырезанный на сосне.
«Кушать готово-с, Евгений Дмитрии», — сладким голосом возвестил Кирюшка и, приторно улыбаясь, показал мизинцем на снедь.
Молча, сосредоточенно поели и легли спать. Арчев поворочался, пристраивая поудобней котомку под головой, поджал ноги к животу, упрятав их под шинель, и, полузакрыв глаза, уставился на красное пятно костра. Сквозь дремотное марево видел он себя мальчиком с мягкими русыми локонами, в лиловой бархатной курточке с кружевным отложным воротничком: он залез с ногами в мягкое, удобное кожаное папино кресло и, старательно водя пальцем по желтой, шероховатой бумаге памятных записок прадеда, переплетенных в уже потертую юфть, читал по складам серые выцветшие строчки со смешными загогулистыми буковками: «…и бысть в бытность мою володетельным князем земель Кондинских, кои в ближней Югре расположены есть, зело почитаемый предками нашими наипервейший истукан, именуемый вогуличами сурэнь нэ, а людишками остяцкого племени зовомый сорни най…»
