Делая глубокий вдох, Джи пытался успокоиться, но воздух проходил сквозь лёгкие, словно раскалённая лава, обжигая внутренности. Он натянул на лицо ворот куртки, чтобы облегчить дыхание, и вдруг из внутреннего кармана что-то выпало, прокатившись по горячей земле — крохотный коричневатый флакон, спасение от всех бед. Схватив его нервно дрожащими пальцами, Уэй прижал к губам запотевшее стекло и замер, прикрыв глаза. Перед ними всё ещё плясали в бешеном танце глянцевые круги, но не они сейчас имели значение. Воспоминания — вот что действительно было важно. Тощий Фрэнки, бьющийся в лихорадке после скорпионьего укуса; его тонкие искусанные губы, к которым Уэй поднёс спасительную бутылочку обезболивающего, чтобы заглушить мучения; полупрозрачные, в прожилках, веки, закрывшиеся, чтобы парнишка забылся спасительным сном. А затем — Боб, Рэй и он сам, Джерард, и сплотившее их общее горе, когда юный Фрэнк Айеро едва не умер у них на глазах, — прямо сейчас, касаясь губами плотного стекла, чудом не треснувшего и не потерявшегося в бурных волнах, Уэй переживал заново те минуты, и становилось несоизмеримо легче. У него есть друзья, он понимал это, как никогда прежде, и эти бестолковые парни — суицидники, не иначе (впрочем, как и он сам) — вызывали в нём острое чувство тоски и нежности. Он хотел их видеть — наверное, стоило найти ребят, уповая на то, что они до сих пор живы и всё ещё вместе. Но нужна была какая-то подсказка: он не знал, куда идти и как поступить правильнее. В этот момент он понимал Майки, часто обращавшегося за советом к бабушке. Вот бы кто-то просто взял и указал, что делать, чтобы переложить всю ношу ответственности на него… Сердце перестало колотиться так бешено, жар начал утихать. Кажется, мучения если и не прекратились совсем, то временно отступили, пусть тягостные мысли и не могли исчезнуть, и Джерард ясно почувствовал, что слишком утомлён. Не поднимаясь с земли, он свернулся калачиком, накрыл голову курткой, чтобы защититься от солнца, и почти мгновенно провалился в сон, подобно тяжело больному ребёнку, наконец-то испытавшему хотя бы незначительное облегчение.
Hello Angel, tell me where are you?
Tell me where we go from here,
Tell me we go from…
Комментарий к XVI
My Chemical Romance - “Skylines and Turnstiles”
========== XVII ==========
Снов не было. Очевидно, сознание Джи попросту избавилось от ненужных мыслей, чтобы помочь ему восстановиться после череды пережитых потрясений. Нет, конечно, само нахождение на Арене — потрясение, способное сойти за сотню иных, но человек, как известно, способен привыкнуть и смириться с чем угодно, просто у каждого свой предел: кто-то ломается почти сразу, другие сопротивляются (или только думают, что это так) многие дни, пока каждодневные переживания не выкачают из них всё.
Когда Уэй открыл глаза, медленно вспоминая, что же произошло, солнечный диск уже скрылся за горизонтом, а последние желтоватые отсветы на серо-сиреневом едва позволяли разглядеть кисти собственных рук. Джерард растерянно уселся на земле, думая, как поступить дальше; может, стоило отыскать ребят — он думал об этом уже довольно давно… Однако неуверенность снова заскреблась в сознании — чирк, чирк — кому ты нужен? Если подумать, основную свою задачу он уже выполнил, спас Майки от неминуемой гибели, так что теперь? Жизнь трибутов в руках распорядителей, но то, как провести последние часы перед смертью, те вольны выбирать сами. Да и не хочется добровольно сдаваться на милость таких людей, за несколько дней перед началом Игр Уэй успел из домашнего бунтаря превратиться в того, кто на самом деле ненавидит их. А по дому он всё-таки скучал. Был бы сейчас рядом Майки! Или родители, или Линдси. Пусть даже ребята из школы, от которых Уэй не видел ничего, кроме насмешек и издевательств. Хотя есть ведь кусочек дома — прямо здесь, в кармане! Чуть дрожащими пальцами он принялся шарить в складках ткани: не мог же он выронить указатель? И тот очень скоро нашёлся, но тем самым поверг его в ужас. Оборвалась последняя нить, державшая связь с домом. В ладони у Джерарда лежало два вытянутых деревянных обломка, вроде половинок сердца: указатель, подаренный Майки, был сломан.
Воздух разом вышел из лёгких. Совсем один. Надежды на то, что он сможет связаться с бабушкой, получить совет (или хотя бы убедить себя в том, что получил) больше не было, и страх, ослабивший было хватку, вновь туго спутал Джерарда по рукам и ногам. С неба подмигивала одинокая звезда, но и у неё не было ответов. Мама была уверена, что все неприятности, которые приходится переживать человеку, он заслужил. Неужели он, её старший сын, был бóльшим негодяем, чем те, кто изводил его в школе с самого детства? И неужели капитолийцы намного лучше, чем жители дистриктов? Нет, в этом не было логики. И он не заслужил того, чтобы так страдать, ведь всё, на что рассчитывал Уэй — спасти младшего брата, а то, что ему взамен не послали быстрой и лёгкой смерти, больше похоже на изощрённое наказание. Теперь, в довершение ко всему, он остался в полном одиночестве; никто не поможет и не скажет, что же делать дальше, как это было всегда. А впрочем, если подумать… Джи задумчиво повертел в руках один из обломков. Впервые он не просто остался один, а получил жизнь в своё полное распоряжение, не должен был подчиняться внутреннему распорядку школы или правилам, установленным в дистрикте, даже родители не могли сказать, что он поступает неправильно — вряд ли они когда-то встретятся вновь. И даже более «крутые» ребята не могли больше задавить его авторитетом. Судьба тоже забыла о нём — исчезли загадочные знаки, символы, вечные указания, как лучше поступить и каким путём направиться, а последний посредник Мойр*, указатель, разломился пополам. Джерард Уэй был свободен. Мог пойти обратно к ущелью прямо сейчас и сделать шаг с обрыва, мог отыскать лагерь профи и попытаться перебить их всех во сне, а мог крикнуть в лицо капитолийцев всё, что думал о них, вывернуть душу наизнанку и надеяться, что хоть кого-то это откровение заденет. Последнее подкупало сильнее всего, но благоразумие пока одерживало над Джерардом верх, и из всех возможных развилок он выбирал ту, которая приведёт к друзьям — хотя бы в теории. Он чувствовал себя одиноким, без меры одиноким — и он понял вдруг, что все люди созданы одинокими. Они не понимают друг друга, потому что ищут в толпе нечто — то, к чему потянется душа, как у иных она тянется к природе, а у других — к пёстрым тряпкам. То, что мог дать окружающим Джи, мало кого интересовало в последнее время: смело он мог назвать лишь имя Майки. Но эти чудные парни из других дистриктов, каждому из которых почти наверняка суждено умереть, разглядели в нём что-то!.. Откликнулись на Джерарда Уэя, как откликаются люди на прекрасную музыку, когда другим она кажется жуткой какофонией, или как отзывается в одних сердцах карандашный эскиз на бумаге там, где большинство видит пустую мазню. Было бы слишком самонадеянно сравнивать себя с произведениями искусства, но разве все люди не таковы? Разве каждый из них — не шедевр, тоскливо ждущий, когда его разглядят среди пустых побрякушек? Джи наконец разглядели, и он тянулся навстречу, чувствуя, что Боб, Фрэнки и Рэй — те самые люди, которых он, может быть, искал всю жизнь и подобных которым не найдёт уже никогда. Опыта с Хеленой Сорроу ему хватило за глаза, чтобы понять, как больно терять людей, которые бессознательно тянутся к тебе, каким бы ты ни был.
Джерард слегка воспрянул духом. Новые мысли как будто придавали ему сил бороться — и он готов был отправиться в путь хоть сейчас, ещё бы избавиться от навязчивого чувства голода… И понять, куда идти. Он выбрал направление наугад и брёл в медленно затягивающих арену сумерках довольно долго, как ему казалось. Идти было гораздо проще, чем днём: пустыня отдавала тепло, и спадала удушливая жара. Ночью может заметно похолодать, но Джи решил идти, пока есть силы, и тщетно прислушивался к вечерней тишине в надежде услышать голоса товарищей: пустыня привечала его зловещей тишиной.
