Боб держал в едва заметно дрожащих пальцах пузырек от лекарства — очевидно, хотел удостовериться, что там и в самом деле было противоядие. Если же нет — это очень жестокая шутка организаторов, стоившая жизни мальчику, так не хотевшему умирать. Но нет — похоже, это и в самом деле было лекарство: Седьмой разочарованно отшвырнул склянку. Можно лишь надеяться и… Молиться. Губы Рэя шевелятся, и Джерард готов был поклясться, что тот читает молитву, умоляя своих святых спасти Фрэнка. Святые. Те, кто смотрит на землю со звезд и понятия не имеет, каково там внизу, где жизнь и смерть сплетаются в причудливую паутину, прочно удерживающую своих жертв — выхода нет. Нет счастливой концовки. Лишь смерть. «Мама, — сказал про себя Уэй, припоминая последний день на родине, когда эти небесные стражи добра не удостоили его своим вниманием, как впрочем, и всегда. — Мы все попадём в ад.» Иначе и быть не могло.

Арена казалась Джерарду преддверием ада, в который попадут все без исключения, как и говорил текст, вычерченный на его предплечье еще не смывшейся перманентной краской. Впрочем, чем еще можно назвать Голодные Игры, если не адом? Адом, в котором ежегодно появляется двадцать четыре вакантных места. Но попавшие сюда — не грешники, нет. Дети, виноватые лишь в том, что несколько десятков лет назад их деды и прадеды попытались вырваться из другого ада. Панем, правда, так и остался преисподней, в которой люди мучались от голода и выполняли прихоти президента, и единственным спасением была смерть. И иногда казалось, что ад, который будет после смерти, — что-то глупое и несущественное в сравнении с попытками не умереть голодной смертью в бедных дистриктах или выживать на арене. А может, никакого мистического Тартара и нет вовсе, а тот свет — ничто иное, как бессмысленная выдумка верующих? Уэй не знал этого, но боялся попасть туда, где не властно пространство и время, боялся шагнуть за грань между жизнью и смертью; боялся неизвестности. Сейчас в сознании юноши бестолковыми вихрями крутились мысли о том, что его бесцеремонно вытащили из прежнего ада, родного и привычного, где был младший брат со своей гитарой и терпкое пиво на Луговине, и забросили сюда, на арену. Он чувствовал, что ему нет здесь места — впрочем, тут никто не задержится надолго; одиннадцать трибутов уже покинули этот ад, чтобы перейти в следующий, и еще двенадцать присоединятся к ним в ближайшие недели; кто-то один, терзаемый совестью и кошмарами, вернется в предыдущий. И Джи было страшно представить, если среди стольких преисподних уголок для него найдется только там, где прерывается бытие.

And there’s no room in this hell,

There’s no room in the next,

And our memories defeat us,

And I’ll end this direst.

Фрэнк все еще лежал, не подавая признаков жизни, маленький и беспомощный, и тонкие венки будто не желали пульсировать в его теле — ни на запястье, ни в области шеи. Зато сердце Уэя дрожало так напряженно и требовательно, что юноша мог ощущать его ритм каждой клеточкой своего организма — казалось, оно бьется даже у корней волос и кончиков пальцев. Тишина, замершая над молодыми людьми — тремя живыми и одним находящимся меж двух миров, — убивала не хуже скорпионьего яда, убивала морально, ломая внутри что-то, что, разбиваясь, толчками выплескивало из себя отчаяние и страх. Но пушка не стреляла, и это давало слабую надежду. На святых Джи надеяться уже не хотел — после всего, что они допустили, — и чудо едва ли могло произойти, но может… Может, Фрэнку можно помочь как-то иначе? Парень вспомнил все, что говорил инструктор по медицинской подготовке. Что-то про непрямой массаж сердца. Джерард не был уверен, что сможет сделать это, и боялся причинить умирающему другу вред, но иного выхода у них все равно не было; нужно было рискнуть, и Уэй, стараясь если не унять дрожь в ладонях, то хотя бы не обращать на нее внимания, коснулся пальцами груди Фрэнки. Юноша осторожно надавливал на грудную клетку Третьего, раз за разом убеждая себя в том, что знает, что делает, а в голове теплилась одна-единственная мысль: этот мальчик не должен умереть. По крайней мере, не теперь.

Джи сильно сомневался, что в этом была его заслуга, но через пару мгновений Фрэнк вдруг резко вдохнул, приподнимаясь на локтях, и закашлялся; Уэй отпрянул, опешив.

— Что… что это было? — хрипло спросил Фрэнки, недоуменно хлопая ресницами. Рэй и Джерард смотрели на него так, будто тот только что вернулся прямиком из царства мертвых. И если Джи сидел, боясь пошевелиться, то юношу из Дистрикта-9 трясло, и Торо даже не пытался скрыть этого. Парень смотрел на Третьего и явно хотел сказать что-то, но губы его, чуть приоткрытые, дрожали, и слова никак не могли сорваться с них. Кажется, Рэй чувствовал за собой вину, ведь это именно он дал Фрэнку противоядие, которое столь странным образом подействовало на парнишку…

— Ну и перепугал ты нас, парень, — с облегчением выдохнул Боб. — Ты как? В порядке?

— Я… наверное… — неуверенно пробормотал Фрэнки.

Джерард не смел сказать ни слова — будто боялся потревожить то хрупкое равновесие, едва установившееся. Винил ли он себя во всём? Пожалуй. Всё пошло кувырком с того самого момента, как он пообещал Майки, что того не выберут на Жатве. Пообещал Фрэнку, что скорпионов на Арене не будет. Кому он там ещё что обещал? Голова шла кругом. Наконец парень обратил внимание на свои руки — бледные, пересечённые синеватыми изгибами вен, они всё ещё судорожно сжимали воротник куртки младшего союзника, едва не отправившегося на тот свет.

Впрочем, никому не было дела до парня, который был столь сильно напуган, что даже не сумел пошевелиться; словно сама Смерть, едва не похитившая Айеро, теперь стиснула в своих ледяных объятиях Джи, сковывая мышцы и оплетая мёрзлой сеткой лёгкие изнутри. Вдох. Выдох. Остро заточенные льдинки скребут по рёбрам, и, кажется, тёплые капельки крови выступают на нежных тканях, скатываясь куда-то на дно желудка. Интересно, что сейчас показывают на экранах? Может, Цезарь, как и всегда, шутит о мелочах, делая из ужасного положения, в котором оказались все четверо союзников, комедию. Может. Но в Капитолии никогда не замечают действительно важных вещей. Не видят глаза Третьего, то, как дрожат руки Уэя, или ленточку для волос, зажатую в руке Рэя — последнее напоминание о союзнице. Неужели слова утешения могут помочь? Они живы лишь внешне, а на деле все четверо — уже остывающие трупы, не заметившие собственной кончины.

And these words changing nothing

As your body remains,

And there’s no room in this hell,

There’s no room in the next,

But does anyone notice there’s a corpse in this bed?

— Ты как? — в этот раз Рэй обращался к Джерарду, очевидно, более похожему на покойника, чем чудом спасшийся Фрэнки.

— Я… Нормально, — ответил тот, хотя его срывающийся голос говорил об обратном. Джи, странно покосившись на своих напарников, отполз в самый дальний угол и принялся черкать очередные наброски в своем блокноте. Уэй просидел так почти час, ни с кем не заговаривая, заперевшись в самом себе, словно в коконе, и вернулся в реальность только когда Фрэнки робко присел рядом и прошептал:

— Спасибо. Ты спас мне жизнь…

Джи слабо улыбнулся.

— Ведь мы же друзья, — задумчиво пробормотал он. Лицо Фрэнка озарилось подлинным счастьем в этот момент, и Джерард впервые за последние дни подумал, что действительно может быть кому-то нужным. И не такой уж он и никчемный… наверное.

***

Сумерки давно укрыли собой арену, как большим индигово-синим покрывалом, усыпанным крохотными блестками горящих высоко в небе звезд. Отгремел уже гимн, вспыхнул меж звезд портрет маленькой землячки Рэя, и четверо союзников готовились ко сну. Боб вызвался охранять покой спящих, а остальные лежали, прижавшись друг к другу, чтобы сохранить тепло — ночи в пустыне были довольно прохладны. Фрэнк уже крепко спал — он все еще был слаб после случившегося этим утром. Рэй с затаенной тоской смотрел на звезды, словно пытался найти на небе новую, ту, которой могла бы стать его рыжеволосая землячка. Ну, а Джи просто пытался уснуть, забыться хотя бы на время. Воспоминания цепкими путами тянули его в Дистрикт-6 — проваливаясь в сон, Джерард видел перед собой лица родителей, Майкоса и даже Линдси Баллато, которая пришла попрощаться с ним после Жатвы. Растворающимися в лабиринтах сознания видениями они улыбались ему и говорили что-то, а Уэю хотелось покоя. Тяжелым дыханием он пытался отогнать все постороннее, что терзало его душу и разум, и покончить с этим. Сон казался единственно возможным способом избежать реальности, но засыпать на арене страшно: никогда не знаешь, что заставит тебя проснуться.