— Нет. Главный кошмар начинается тогда, когда ты побеждаешь. Тогда ты нужен им весь, без остатка, и выбраться отсюда уже невозможно.
***
Джерард сжимает мокрыми от пота ладонями подлокотники кресла: началось. На сцену поднимается Цезарь Фликерман, как всегда неотразимый: кислотно-оранжевая шевелюра, до невозможности выбеленное лицо и загадочного вида серебристый балахон. Одарив зрителей белоснежной улыбкой, ведущий зычно произносит приветствие, и кошмар начинается. Сначала профи: самоуверенные, жестокие, обаятельные — какие угодно, но именно такие, чтобы понравиться публике, они блестяще справляются со своей задачей. Прямо перед девушкой из Четвертого на сцену выходит Фрэнки: его очередь. Кажется, мальчик сам не знает, каким хочет казаться, а все наставления ментора и команды подготовки не имели смысла. Он то храбрится, как маленький взъерошенный воробушек, старается быть значимым, то, очевидно, следуя полученным инструкциям, изо всех сил пытается казаться беззащитным. Только вот выглядит он, после всего этого, скорее, потерянным. Дальше снова профи, а затем Пятый дистрикт: его трибуты несут откровенную ахинею, но отчего-то публика считает их крайне обаятельными. И вот, очередь Дистрикта-6. На сцену поднимается Лиза, и капитолийцы стонут от восторга: стилисты сумели показать все достоинства девушки. «Тоже мне, — громким шепотом проворчал Боб, сидящий через одного человека от Джи. — Как будто шлюх раньше никогда не видели!» Джерард усмехнулся; это заставило его несколько расслабиться, но ненадолго. Страх леденящими щупальцами опутывал его, сковывал конечности, оплетал горло, стягивал грудную клетку. Совсем скоро.
-…итак, как все же такая хрупкая красавица как ты, Лиза, собирается одержать победу? — с улыбкой задал последний вопрос Цезарь.
Боже, да он действительно очарован этой девушкой! Ну, или это следует назвать несколько иначе — даже ведущий, всегда безупречно выполнявший свою работу, теперь беззастенчиво пялился на тело интервьюируемой. Джи невольно поморщился от отвращения, вспомнив, что скрывается за ангельским личиком и привлекательными формами.
— Очень просто, Цезарь! — подмигнула зрителям Шестая. — У меня есть оружие, которого нет ни у одного из моих соперников — очарование!
И, даже не спросив разрешения, девушка поднялась с кресла и, вульгарно покачивая бедрами, проследовала обратно на свое место, тем самым показывая, что интервью можно считать завершенным. По крайней мере мужская половина зрителей была покорена, и это было вовсе не на руку Джерарду — шансы его соотечественницы на победу и так были неприятно высокими. Пока юноша рассуждал о своей неприязни к этой особе, Фликерман, так, словно говорил откуда-то издали, объявил:
— А теперь поприветствуйте отважного Жерара Уэя, спасшего своего брата! Наверняка Вы запомнили этого эксцентричного молодого человека!
Но последняя фраза звучала как сарказм — кто будет обращать внимание на жалкого забитого юношу, пусть и «отважного» и «эксцентричного», когда только что здесь отсвечивала своими прелестями полуголая красотка? Правильно — никому нет до этого дела, и Джерард просто изо всех сил надеялся на то, что его интервью не заметят, пропустят мимо ушей, переживая недавно увиденную Лизу.
— Здравствуй, Джаред! — Цезарь вновь оговорился.
— Джерард, — буркнул, поправляя его, Джи.
— Верно! — рассмеялся ведущий. — Знал бы ты, у скольких Джерардов я брал интервью за все эти годы… Всех вас и не запомнишь! Так о чем это я? Ты, кажется, в Играх участвуешь?
Несмотря на то, что в зале послышался смех, Уэй мрачно подумал о том, что шутки в Капитолии плоские. «Они делают вид, что можно забыть о вынесенном тебе смертном приговоре, да еще и считают это забавным!»
— Вы знаете, ни один из нас… — начал было говорить он, но тут же был прерван Цезарем, не желавшим, чтобы беседа принимала такой оборот.
— Многие запомнили тебя как отважного добровольца, вызвавшегося вместо своего младшего братишки. Хотя, скажу по совести, некоторые из нас думали, что ты обладаешь каким-то секретным навыком, который поможет тебе одержать победу, но, как ни прискорбно, баллы ты получил… Не самые высокие. Чем же ты рассчитываешь удивить и нас, и соперников на Арене?
— Своим удивительным талантом отбрасывать коньки в первый же день, — мрачно отозвался Джи.
Фликерман натянул на лицо улыбку:
— Весьма остроумно!
Среди публики послышались вялые, неуверенные смешки.
— Что ж, если ты желаешь сохранить это в секрете, давай поговорим о твоем брате, Майки. Расскажи нам о нем!
Джи нахмурился. Майки… Майки слишком многое значил для него, чтобы можно было вот так просто рассказать о нем всем этим людям, размалеванным, разодетым в попугайские наряды и жадно впившимся глазами в происходящее на сцене, фальшиво улыбающимся и, казалось, не признающим ничего, кроме этой самой фальши; похожим на не слишком красивые фарфоровые куклы, исполняющие свои роли под руководством кукольщика-президента; неспособным или попросту не желающим мыслить и не испытывающим чувства жалости. Разве поймут они, эти напыщенные индюки и курицы, всю ту боль, что испытывает Джерард Уэй от разлуки с беззащитным младшим братом? Разве поймут, как невыносимо тяжело видеть каждый день картинки-воспоминания, пронзающие сердце острым кинжалом и заставляющие его кровоточить так, что душа захлебывается? И тем не менее, Уэй говорил — о том, что его брату всего 14 лет, и о том, что больше всего на свете тот боялся быть выбранным на Жатве, и о том, что Майкос умеет играть на гитаре… О том, что он, Джи, кажется, обещал, что постарается вернуться… О том, как много значили для него постоянные братские подколы, и утра, когда Майки бесцеремонно будил его, и вечера, проведенные с братом в родном Шестом дистрикте (никаких упоминаний о Луговине, хотя сейчас юноша видел перед глазами тот их последний вечер перед Жатвой, подавленного Майкоса и его грустные светло-карие глаза и четко слышал слова брата о призраке бабушки, переплетающиеся с тихим перебиранием гитарных струн и песней, спетой тогда самим Джерардом). Юноша говорил чуть слышно, а сама речь выходила неравномерной — Уэй мог несколько слов протараторить на одном дыхании, быстро и неразборчиво, а затем начинал говорить медленно и заторможенно — и так по замкнутому кругу, пока его голос не утих совсем. Прошло, кажется, не больше минуты, когда Цезарь, ослепительно улыбаясь (хотя улыбка его напоминала парню звериный оскал), проговорил:
— Итак, и в завершение нашей беседы я хотел бы спросить тебя, Жером: что бы ты хотел сказать своему братишке теперь, перед тем, как отправишься на Арену?
— Майкос, — нет, Джерард уже не говорил с ведущим, он не обращался к публике. Перед его мысленным взором стояло лицо испуганного Майки, его маленького братишки, которого следовало защищать. — Знаешь, если бы я мог быть с тобой этой ночью, я бы спел тебе колыбельную…
И, сам того не замечая, Джи запел. Он очень долго раздумывал над этими строчками, каждую свободную минуту с тех пор, как попал сюда. Даже волнуясь перед показательным выступлением, даже лежа в опийном бреду, он сочинял эту песню, понимая, что Майки вряд ли когда-либо услышит ее. И вот теперь он пел, надрывно, словно слова царапали горло, с болью срывались с искусанных губ. Пел, забыв обо всем, что когда-либо знал, ведь самое главное сейчас — сказать Майки последние слова, поддержать его, иначе будет слишком поздно. Иначе сердце разорвется на части.
Never let them take the light behind your eyes…
One day, I’ll lose this fight…
As we fade in the dark, just remember,
You will always burn as bright.
Джерард чувствовал, как что-то горячее катится по его щекам, обжигая кожу, капая с подбородка на рубашку — слезы? Но зрители отчего-то дружно ахнули, и это заставило молодого человека поднять взор к экрану, на котором сейчас крупным планом транслировалось его лицо. Ахнув, юноша замер: по его щекам, окропляя рубашку алыми каплями, катились кровавые слезы.
