— Игра слов, не так ли? — спросил Селиг. — Но это стоило сказать, мой дорогой друг.

— Да, да, это почти рифма: вода льется, хорошо пьется. Это благословение покойнице Стурмфедер.

Мебель словно крушил античный бык. Шкафы развалились, стекла разлетелись на мелкие осколки.

— Это гроб! — взревел Бильсен и начал яростно бить в ладоши.

— Хорошее дерево, оно всё выдержит!

Гроб прыгал и прыгал. Похоже, что это, сжав лапы, прыгает сколопендра.

— И как забивают гвозди! Бах! Бах! Бах!

Графин с кюммелем тоже опустел.

Ох!

В плотной тиши ночи гулко хлопнула дверь.

— Дверь Стурмфедер!

И тут же от сильнейшего толчка открылась другая.

Невероятный гул, словно шла толпа, доносился со скрипучей лестницы.

— Сколопендра!

— Они идет к нам!

— Тысяченожка… Вес тысячи лап на ступеньках, — вслух подумал Селиг. — Интересно, лестница выдержит.

Он взял горящую лампу и, шатаясь, сделал два шага к двери. Но ему пришлось поставить лампу на стол и сесть.

— Ох!.. Хоть бы это не вошло…

Бильсен схватил револьвер.

— Пока «это» не войдет, — сказал он, — я хочу умереть. Он прижал дуло к груди и осел на пол.

Шум на лестнице стоял такой сильный, что они не услышали звука выстрела.

— Пока «это» не войдет…

Шлехтвег в отчаянии махнул рукой.

— Я никогда не смогу. Селиг. Окажи мне услугу, — умоляюще произнес он.

Еврей выстрелил, не сказав ни слова.

Дверь прогнулась, как лист железа.

Натансон поспешно поднес револьвер к виску.

Вдали послышался щелчок запора.

Студент рухнул на неподвижные тела друзей.

Лампа погасла.

День как день…

В это воскресенье с его жалкими и глупыми удовольствиями всё и началось.

Он проходит в моей памяти, в которой навсегда сохранились малейшие детали.

Привычное майское воскресенье с извечно строгим расписанием.

В два часа пополудни в столовой, где пахнет сельдереем и телятиной с рисом появляется отец в сером рединготе и шляпе боливар. За ним следует мать в платье из сюра с плотным черным корсажем из испанской кожи.

Она бросает на меня суровый взгляд и перечисляет неизменные воскресные рекомендации:

— Надеюсь, ты с уважением отнесешься к сестрам Мари и Матильде Амбелис и не будешь досаждать господину Ипполиту просьбами рассказывать разные истории.

Из глубины кухни доносится возня нашей служанки Мели: она убирает кастрюли и сковородки, значит, она готова сопровождать нас в прогулке.

Яростный звон колокольчика взрывает сонную атмосферу дома, сообщая о прибытии сестер Амбелис и их брата Ипполита. Как и моя мамаша, они облачены в хрустящий шелк и затянуты в черный панцирь.

Мели подает черный кофе с сахаром и капелькой рома, который Ипполит пьет неразбавленным, шепнув мне на ухо очередную шуточку.

Пока вслух обсуждается маршрут нашей прогулки, моя сестра Эмма, наряженная в белое накрахмаленное платье, мелкими шажочками спускается по лестнице и после приветственных поцелуев, в которых особо усердствует господин Ипполит, выражает желание отправиться в Парк, чтобы послушать музыку Гидов.

Но, исходя из принципов воспитания, мои родители, поддержанные сестрами Амбелис и никогда не потворствующие сокровенным желаниям своих детей, решают, что все отправятся в пригород, где нас ждет скучная и мрачная прогулка.

Наши импозантные друзья вспоминают, что их тетушка, давно обратившаяся в прах, спит на жалком кладбище предместья и хотят отдать должное ее могиле.

— Потом полакомимся вафлями в «Чудесном Кабачке», — шепчет мне господин Ипполит, — и я тебе покажу место, где сорок лет назад мой дедушка встретился с призраком.

— Правильно, — провозглашает Мели, — напугайте этого юного дурачка, и этой ночью он всех переполошит, крича, что под его кроватью прячется зеленый человечек.

— Или белая-пребелая дама, — со смехом подхватывает господин Ипполит.

Большая белая дама… Предвестница события, которому я в тот момент не придал никакого значения.

Пропускаю скучные перипетия этого традиционного воскресенья, чтобы сразу перейти к вечеру, воспоминание о котором врезаны в мою память, словно твердым сверлом.

Вечер наступал под серым знаком скорой грозы, когда мы покидали ледяной кабачок, где нам подали кислое пиво и недожаренные вафли.

По небу, разгоняя стаи голубей, неслись низкие тучи с оранжевой бахромой.

— Погода сердится. Сократим путь, пройдя вдоль канатного канала, — решил отец, и наша процессия двинулась в следующем порядке:

Мой отец, господин Ипполит и моя сестра Эмма.

Моя мать и сестры Амбелис, раскачивающиеся, словно каравеллы, спешащие вернуться в порт приписки.

Мели с ужасающим отроком, каким был я.

Мы поспешно шли вдоль канала, где баржи ждали согласия шлюзовиков дать отмашку и избежать столкновений.

Вверх по течению задыхался буксир, а на окружном пути отчаянно свистел локомотив.

Вид окрестностей был угрюмым и жалким: крохотные зеленые и желтые огородики, с трудом выдерживающие напор сорняков: чертополоха, диких щавеля и овса.

Посреди этой безрадостной пустыни стояло несколько новых домиков, узких и розовых, похожих на ломти засохшего торта. Их дворики без какой-либо изгороди открывали прохожим нищету их обитателей.

Небо стало совсем черным, когда мы проходили мимо последнего из этих домиков. На плитах двора стояли баки для стирки, а на веревках под первыми порывами ветра билось мокрое белье.

Через открытую дверь виднелся уголок кухни с белеными известкой стенами и чадящей керосиновой плиткой.

Я расслышал сквозь вой ветра крик отца:

— Быстрее!.. Надо перейти мостик до грозы!

Мели сжала мою кисть и ускорила шаг. Я не поспевал за ней, и она влепила мне затрещину.

Я позволил тянуть себя, поскольку, повернув голову, я смотрел назад, где в дверях кухни появилась девочка.

Ей было пять или шесть лет, и она была толстой и грязной. У нее была громадная голова, бледная, как очищенная репа, по бокам которой висели жидкие волосы. У нее были оловянные пустые глаза, с ужасом уставившиеся на грозовое небо.

Она опустила наполненные ужасом глаза и глянула на меня.

Мели тянула меня за собой, как мертвый груз, и стена скрыла от меня девочку.

Но я продолжал смотреть назад.

Громадная бледная голова с опасливыми предосторожностями появилась вновь. Над стеной, за которой пряталась девочка, виднелись лишь жидкие волосы и испуганные глаза.

Она следила за мной с невероятным страхом во взгляде остекленевших глаз. В это мгновение разразилась гроза, и мы побежали к мостику.

День завершился жалким возвращением в дом. Вестибюль был залит водой, стекающей с наших одежд, со шляпы боливар отца, с бачков господина Ипполита и платьев женщин, которые набрали небесной влаги во время нашего бегства.

Затем был обычный воскресный вечер, как другие воскресные вечера. Все уселись вокруг стола. Сестры Амбелис обжирались мясной кулинарией, а господин Ипполит и мой отец пили ромовый грог.

— Сколько раз я говорила, — закричала ночью Мели. — Он увидел большую белую даму.

Она проорала свои гневные слова луне, прекрасной круглой луне, светившей в окно.

— Луна и шторы, — проворчала она. — Надо быть полным дурнем, чтобы видеть в этом белую даму.

Я возмутился:

— Она смотрела на меня такими глазами… Какие глаза!.. И она приближалась ко мне!

— Прекрасно, — сказала в заключение Мели. — Подели это с белой дамой или луной!

И залепила мне звонкую пощечину.

Так прошло и закончилось прекрасное воскресенье.

Через двадцать лет «Чудесный Кабачок» превратился в бистро для портовиков, в основном, для матросов, поскольку портовые сооружения разрослись, а суда становились на стоянку в непосредственной близости от заведения.