Повернув несколько выключателей, ювелир превратил сверкающую феерию магазина в темную пещеру с мерцающим зеленым треугольником переносного фонаря и прозрачными витринами, где поблескивали камни и золото.

Гумпельмейер, стоя на пороге магазина, вдохнул несколько глотков ночного воздуха, пропитанного гнилью, как корка хлеба в ручье, сделал шаг назад и схватился за рычаг, чтобы опустить стальные ставни, предохранявшие его сокровища от невероятной нищеты улицы.

И в этот момент перед ним невесть откуда возникла человеческая фигура.

Гумпельмейер различил только тень, но ясно увидел протянутую к нему руку.

Был ли это жест угрозы или мольбы?

Торговец не мог этого сказать; он не любил ни того, ни другого.

Он ненавидел нищих, боялся воров, и прохрипел в ярости и страхе:

— Убирайтесь!.. Оставьте меня в покое…

Но рука продолжала тянуться к нему, и Гумпельмейер видел только ее…

— Я просил вас уйти!..

И в то же мгновение гневно дернулся — его движение вызвало катастрофу. Он всем весом упал на рычаг.

Раздался ужасающий грохот падающего железа и жалобный стон за закрытыми ставнями, эхом прокатившийся по гулкому дому.

Гумпельмейер увидел на коврике ужасную вещь — обрубленную кисть, из которой вытекло немного крови.

Он не знал, сколько времени созерцал этот жуткий кусочек плоти.

Ему казалось, что он видит сон, пронизанный криками, стонами, проклятиями, катящимися по улице, рождающимися в горячих багровых разрезах ужасных ран.

Он понимал, что все рождено его воображением, поскольку по ту сторону ставен царила глухая ночная тишина.

Далекие куранты пробили поздний час. Вначале вразнобой, потом в унисон донеслись голоса времени из уголка, где стояли разнообразные часы — старинные каминные, с боем, из Фландрии, величественные напольные, кукушки, точеные ходики. Им вдруг надоело отмеривать золотые и серебряные шажки времени в полной тишине, и они разом застонали, кусая ночное безмолвие тонкими металлическими зубками.

Сквозь щель в ставнях Гумпельмейер видел с порога пустынную улицу, где свирепствовал дождь; оттуда не доносилось ничего, кроме стона ветра с моря.

— Какой-нибудь воришка, — пробормотал он. — Иначе он стучал бы в дверь, лежал без сознания или требовал десять тысяч флоринов за увечье.

Его зачаточная совесть удовлетворилась этим объяснением.

— Воришка, если не убийца, — добавил он.

И вдруг увидел себя лежащим на пороге магазина с перерезанной глоткой. Пустые витрины вокруг…

Он с яростью пнул кисть ногой, и та выкатилась на середину комнаты.

— В помойку!

Он решил столкнуть ее в сточную канаву во внутреннем дворике дома.

Он пересчитал удары курантов.

— Один, два, три, четыре…

Почему ему вдруг вспомнилось, как он ребенком играл с приятелями на улочках Жордаана?

Он вспомнил, как хитростями, экономией, умелой торговлей скопил денег на великолепный красно-золотистый мяч.

Это был король мячей — он прыгал, словно наделенный фантастической жизнью, сотканный из гордых прыжков, самодовольных подпрыгиваний, бега через грязные лужи, которые почти не пачкали его великолепия.

Как он смог утерять столь чудесное воспоминание?

Он прячется в углу. Удар ногой, и мяч прыгает по ступенькам. Где же он? Он не остановился, а катится по узкому коридору. Его можно догнать… Бам! Он подпрыгивает до потолка… Ах, грязнуля. Он запачкал светлое дерево… Грязное пятно…

Нет, это не пятно грязи, а красноватая клякса. Кровь…

Гумпельмейер уже не жордаанский мальчишка в лохмотьях, а богатый ювелир с Кальверстраат. Он гонит перед собой не мяч, а отрезанную окровавленную кисть, сжавшуюся в кулак, словно от ненависти и гнева.

В глубине коридора кусок окровавленной плоти зажил странной жизнью — он скатился по лестнице в подвал, куда Гумпельмейер и не думал его загонять.

Целый час понадобился ювелиру, чтобы отыскать кисть и вынести вон, зажав двумя поленьями, как щипцами.

На линолеуме маленькой гостиной обрубок снова принялся за игры.

От каждого удара закатывался под мебель, вылетая оттуда, чтобы снова спрятаться. В конце концов, взлетел на шесть футов и упал на клавиатуру пианино.

Раскрывшиеся от удара пальцы ударили по клавишам — раздался визгливый аккорд.

Рухнув в кресло, Гумпельмейер безумным взглядом смотрел на отвратительный кусок плоти — он изучал в свете люстры каждую деталь, сам не понимая, откуда возникло болезненное любопытство.

Кисть была необычной, маленькой, но удлиненной, отчего казалась деформированной. Ее покрывала многодневная грязь, но между пальцами просвечивала бело-розовая кожица. Он пригляделся к ранкам и заметил, что кисть искалечило какое-то таинственное заболевание — кончики пальцев были обглоданы, большой палец покрылся струпьями, а ногти искривились.

Он в яростном и безумном ослеплении распахнул окно, выходящее в лабиринт двориков, переулков и низких крыш, схватил кисть и с проклятьем выбросил в гнилую ночь.

Однажды утром, обслуживая клиента, он выронил кольцо от невероятного зуда в правой руке; он подозвал помощника, передал ему удивленного клиента и бросился в комнату, чтобы осмотреть кисть.

Кожа на ней шелушилась, вздымаясь крохотными розовыми кратерами.

Часом позже он был у доктора Натаниеля Мууса, прописавшего ему мази и помады и отославшего домой с выражением отвращения на лице. Доктор попросил положить десять флоринов на мраморную подставку в коридоре.

Когда Гумпельмейер пришел к двадцатому врачу, то уже носил на руке черную перчатку, никогда ее не снимая. Плечи его опустились, взгляд бегал, как у алкоголика, животик растаял. Он ежедневно просиживал в тупом оцепенении, глядя на пыльный уголок у двери магазина. Дела ухудшались с невероятной быстротой.

В тот вечер ливень хлестал Амстердам тысячами мокрых плетей.

Лукавый Амстердам-вонючка, Амстердам-гнилушка прятал грязь своих улиц, скрывал оргии за электрическим сиянием дворцов, заглушал звоном ксилофонов икание пьяниц и хрипы умирающих на портовых улочках.

Город одевался в синие шелковистые шторы, чтобы притушить свет на желтых лицах курильщиков опиума и зеленых губах любителей эфира. Его почтенные дома богачей с мирными сонными фасадами, как детские личики, скрывали разврат и проституцию.

По пустынной Кальверстраат медленно брел человек, вернее, его хилая и несчастная тень.

Он позвонил в сотню дверей; сотню раз протянул руку за подаянием.

У мюзик-холла он столкнулся с жизнерадостным толстяком.

— Давид Кроон, подайте что-нибудь… Я — Гумпельмейер…

Услышав его, Давид Кроон закричал и бросился внутрь здания.

Гумпельмейер исчез под дождем — его последняя надежда растаяла, он решил умереть. И тогда ему захотелось в последний раз глянуть на свой магазин.

Лишь одна витрина сверкала среди темных фасадов. Когда-то она принадлежала ему.

Он долго всматривался в нее, и вдруг свет упал ему на руку.

Болезнь странно деформировала ее, удлинив, искорежив ногти, объев пальцы. Под многодневной грязью розовели язвочки.

И Гумпельмейер вспомнил кисть, которую выбросил в дождливую ночь.

Он опустил голову и попросил прощения у бога.

Что это было?

Витрины погасли, и служащий направился к двери.

Гумпельмейер увидел, как его рука легла на рычаг; послышался щелчок… грохот металла. Бывший ювелир рванулся вперед… Застыл, оглушенный пламенем боли, сдерживая стоны, зажимая одеждой покалеченную руку, на которой отсутствовала кисть.

Когда через два месяца он вышел из больницы, его окликнули. Гумпельмейер узнал Давида Кроона.

— Прости, что бросил тебя в несчастье. Открывай новый магазин. Я дам денег… Думаю, у тебя получится…

Гумпельмейер почувствовал, что у него «получится». Он ощутил прилив прежних сил и понял, его разум делового человека вернулся, став еще тоньше и эффективней. Он увидел будущее в розовом свете, словно зарю нового дня. Ибо знал, что искупил свой грех перед богом и людьми.