Выслушав будущего супруга, Эмма сочла поступок Фрэнка верхом благородности. Её раздувало от гордости и уважения, что он так ценит родную кровь. Это верный признак процветания их семейного союза и того, что Эмму он никогда не обидит, как не обидел бы собственную мать.

Эмма не выставляла притязаний, когда Фрэнк, сумев договориться о дальнейшем обучении в Ля-Мореле, изъявил волю уехать туда пожить до свадьбы. Чарли, окруженный сотнями пациентов, объяснил Фрэнку, что не представляет возможным отъехать из Лондона даже на день, чтоб не выпасть из плотного графика приёма. Габриэла О'Брайн осталась одна-одинешенька среди многочисленных прислужок, и у Фрэнка сердце было неспокойно, как она там справляется в одиночестве.

Считая беспокойство и заботу Фрэнка необходимой платой матери за подаренное добро, Эмма решительно сказала:

– Поезжай, Фрэнк. Скоро мы будем всегда вместе.

Она тепло поцеловала жениха в щеку, украшая губы застенчивой улыбкой.

– Ты правда не обидишься? – Фрэнк глядел на Эмму с восторгом, от которого она лишь утвердилась в своём намерении послужить жениху опорой.

– Нет конечно! Ей сейчас нужна твоя забота.

– Господи, как же мне повезло с женой! Я люблю тебя, Эмма! – они обнялись, а их сердца одинаково наполнялись любовью и уважением друг к другу.

Пока он жил в Мореле до свадьбы, а Эмма тосковала по нему в Лондоне, общались они мало: иногда по телефону, реже – писали письма. Желающий проявить свою глубокую чувственность, Фрэнк пыжался изо всех сил выразить на бумаге свою любовь к Эмме. Но вместо ласковых признаний у него получались топорные, мужланские послания, которые удивляли его самого. Он рвал листы и снова брался за работу. Увы, количество попыток не наделяло его слова умиляющей теплотой. Потому обходился он пятью строками, в которых кратенько излагал вести.

Такая переписка ужасно огорчала молодую невесту. Её мечты зиждились на необузданном влечении к нему, любви и полном уверении, что никого больше не полюбит также сильно. А бесчувственные эпистолярные отношения сбавляли в ней жар, противоестественно наводя смуту в мыслях.

Однако, день свадьбы близился, и она находила в этом своё ненаглядное утешение.

Ветер перемен не заставил себя ждать, привнося в мелодию семейного счастья скверну гнетущего реализма. Венчание проходило на чинном уровне согласно канонам англиканской церкви и завершилось в апартаментах дома О'Брайнов.

В тот ненаглядный день Эмма получила первый урок, который оставил неприятный осадок. Пока шла брачная процессия, Эмма не смела думать ни о чем, кроме Фрэнка, их весёлого будущего и любви. Но в разрез ожиданиям девушки, жених расточал улыбки и с радостью получал комплименты. Эмма ловила его взгляд, а он смотрел вокруг с довольным лицом, наблюдая, как гости полушепотом восхваляли новобрачного.

– Красавец, хоть и юный! – говорила миссис Б.

– Да, такой далеко пойдёт! – кивнула рядом стоящая мисс Л.

У Эммы создалось ощущение, что быть в центре внимания для Фрэнка важнее, чем смотреть на жену и вздыхать о предстоящем семейном блаженстве. Эмма оскорбилась до крайности, но виду не подала, желая сохранить праздник.

После церемонии они обсудили, как провести медовый месяц. Планы сосредоточились на поездке в Рим, куда Эмма грезила поехать. Фрэнк любил постоянство. Смена обстановки уничтожала в нём самоуверенность. Приспособление к новому отнимает силы и время, а в последние годы Фрэнк научился ценить и то, и другое. Но как бы там ни было Эмме он уступил, обещая отправиться в путь в июле, до которого оставалось чуть больше четырёх месяцев. Эмма примерно ждала.

По прошествии трёх дней Фрэнк настоял на желании перебраться в Ля-Морель и приглядеть за больной матерью. До венчания Эмма имела радость видеть её дважды. Это была очень красивая женщина с высокими скулами, гладко вычерченным лбом, тонкими бровями, очень худая исполинка, но безмерная худоба была ей только к лицу. Если бы за то, каким человек наделён сердцем, отвечали бы размер и форма глаз, безусловно, Габриэла О'Брайн могла бы с честью заявить, что получила самую большую душу, какую только можно себе вообразить. Её родители – чистокровные французы имели своё гончарное дело в Ромнише (в сорока милях от Ля-Мореля). Она была воспитана, образована, прекрасно держалась в седле и играла на фисгармонии. Речи её текли рекой; многие считали её истой резонеркой. Эмму она приняла тепло, и они сразу нашли общий язык. Могли рассуждать о важном и повседневном с лёгкой непринуждённостью. Эмма была счастлива.

По весне у Фрэнка началась медицинская практика в больнице Св. Дионисия. Приходилось отдавать по восемь, порой десять часов в день на первичный осмотр пациентов. Работа была непростая и нервная; некоторых больных доставляли без сознания, отравленных алкоголем или прочей дрянью, с поломанными конечностями или вспоротым животом. Фрэнк совершал самую грязную работу: бинтовал, промывал раны, ассистировал, ставил дренажи, убирал всякие испражнения, и делал это с терпимым добродушием, не разграничивая бедных и богатых, пропащих и солидных – всех ровнял одной линией, и каждому оказывал надлежащее внимание, согласно данной клятве служить людям со всей душой и преданностью.

Домой Фрэнк возвращался после семи вечера. Эмма умела кое-что готовить из еды и, отпустив кухарку раньше положенного часа, вызвалась сообразить ужин сама. Она обольщалась, что, сделав Фрэнку приятное, он станет любить её ещё сильнее.

Пока отменные блюда томились на газу, Эмма проглядела все окна. Не проходило полминуты, она в бесчисленный раз отодвигала занавесь и всматривалась в темноту безлюдного двора. Её сердце стучало в быстром ритме радости от всякой тени, внезапно возникшей перед портиком дома, и сильно расстраивалась от того, что тень не принадлежала супругу.

Ужин был готов незадолго до прихода Фрэнка, уставшего, но довольного тем, что его встречают с почестями.

– Как пахнет! – потирая вымытые руки, он прошёл к столу. – Я готов съесть целую свинью!

– Садись, я тебя покормлю.

С улыбкой Эмма закончила накрывать на стол, и зашла прислуга, сообщив, что больная миссис О'Брайн просит сына подняться к ней. Фрэнк ласково поцеловал жену и поднялся наверх, а когда вернулся – выглядел опечаленным.

– Ты не огорчишься, если поужинаю с мамой? – спросил он, обняв Эмму со спины. – Сегодня ей не здоровится, нога не даёт покоя. И она очень скучает в четырёх стенах.

Эмма выстрадала улыбку, а сердце кольнуло болью разочарования. Готовясь к вечеру, её переполняло стремление разделить ужин на двоих, побыть наедине, чтобы наверстать часы разлуки. Ей определённо не доставало его. Она вспомнила, сколько печали хапнула, когда жила вдали от него до свадебной церемонии.

Тем не менее она не упрекала Фрэнка в отчужденности, уповая на медовый месяц, где они уж точно будут счастливы. А кроме того согревала в душе эгоистичную надежду, что миссис О'Брайн поправится – чего ей искренне желала – и они отбудут с Фрэнком в Лондон вдвоём и навсегда. Там наедине он отвлечется от забот и полностью отдастся любви с юной женой. Но ко всеобщей печали, дела со здоровьем Габриэлы шли туго.

У Эммы не было никакого желания ссориться с мужем в самом начале любовной тропы, и она пересилила бунт кипящей страсти.

– Конечно, я не против. Велю отнести блюда наверх.

– Ты не сердишься? – уточнил Фрэнк.

– Нет, ей действительно сейчас нелегко.

Фрэнк отпустил одну руку, все ещё обнимая другой супругу.

– Ты настоящее чудо!

Он поцеловал её в лоб и очень усталым шагом поднялся по лестнице. Горничная отнесла ужин наверх, а Эмма в мучительном одиночестве съела немного курицы, овощей, запила пуншем, ушла в спальню и приняла ванну.

Той ночью Фрэнк нежил её в ненасытной любви, и Эмма поняла, что сполна получила за испорченный ужин. Утомленная плотским, она заснула, счастливая и довольная, на его худенькой груди, а утром Фрэнк проснулся за полчаса до положенного часа и принёс ей в спальню кофе со свежими рогаликами. Они позавтракали с одного подноса, и никак не могли наговориться: один не уступал другому; хватались за всё, что приходило в голову, и пыл одного разгорался за счёт пыла другого.