Вскоре за столами остались лишь те, кто спал уже совсем крепко.

Как ни сторожко поглядывали всевозможные иноземцы на всё более и более крепнущую и набирающую новую силу Русь, как ни косились на неё порой недобрым оком, но никто из тех, кому случалось побывать во граде Киеве, не говорил о нём обычно ни одного дурного слова.

Град, основанный в пятом столетии от Рождества Христова Полянским князем Кием[42], был действительно красив и величав. Детинец[43], обнесённый мощным земляным валом и по верху вала — высокой бревенчатой стеной с выступающими массивными башнями, стоял высоко на горке, потому так и именовался — Гора. К её подножию, целиком занимая широкую береговую полосу, сбегались терема и избы. И если в крепости жили уже не менее тридцати тысяч человек, то и Подол, так прозвали нижний город, населяло уже не меньше народа — кузнецы, столяры, бочары, ткачи и портные, искусные изготовители всевозможных украшений, гончары и стеклодувы. Все они жили при мастерских, здесь же предлагали свои изделия как горожанам, так и заезжим купцам, каждодневно приводившим к стольному граду ладьи и лодки.

Возле самой реки лепились избушки рыбаков, а вдоль многочисленных мостков, сбегавших к воде, качались их долблёные судёнышки да висели на столбах искусно сплетённые сети.

Над Детинцем виднелись не только защищавшие его могучие башни. Из-за самой стены, куда выше её поднимались луковичные церковные купола, над которыми светились золотом кресты.

Одной из первых князь Владимир возвёл в Киеве Десятинную церковь, которой приносил постоянно богатые подношения, как и прежнему, бывшему в городе ранее храму Святой Софии. Возводились храмы и поменьше, и по утрам дружная песня колокольного звона разносилась под Детинцем и Подолом, разливалась над Днепром.

Внутри стольный город тоже не разочаровывал ни русичей, приезжавших сюда с разными делами, ни тех же иноземцев, которых являлось всё больше и больше. За крепостной стеной и валом, изнутри пологим и исчерченным многочисленными лестницами, изрытым погребами, высились каменные палаты князя и его бояр, а вокруг них — деревянные, но не менее красивые терема. Тут жили дружинники — в постоянной дружине Владимира состояли не менее пяти тысяч воинов[44], и все, кто состоял у князя на службе, и городские священники, и наиболее искусные кузнецы-оружейники, чьё мастерство становилось особенно необходимым, когда приходилось готовиться к сражениям. Жили на Горе, в своих палатах, приближённые к князю бояре со своими слугами и дружинами, жили лекари, а также мастеровые, приставленные наблюдать за состоянием крепостных стен и вала, чтобы, когда нужно, чинить их. Появились на Горе и свои пекарни. Хоть и пекся свой хлеб в каждом доме, но на искусно выпеченные пироги, кренделёчки, румяные хлебные фигурки всегда находились охотники.

Были на Горе и бани. Как же без этого русскому человеку? А потому почти при каждом дворе поднимались над срубами колодцев длинные шеи «журавлей». Хоть и глубоко здесь было рыть до воды, но её в Детинце должно быть в избытке: как можно, чтоб враг, какой угодно, получил такую возможность овладеть крепостью — заморить её жаждой!

Хорош был Киев! Многим нравился, многие хотели в нём жить.

Но и таких было немало, кто зло кривился при упоминании о русском стольном граде. Немало находилось врагов у князя Владимира. Как бывало всегда, враги гнездились по границам Руси, для защиты которых князь принялся ныне возводить по степным границам крепости и создавать при них постоянные засады[45]. Вокруг таких крепостей возводились города, соединяя окраины Руси, скрепляя её могучим кольцом.

Немало врагов было у Владимира и в самом Русском государстве. Испокон века случались распри между князьями, начинались и разрастались войны, бывало, кровные братья истребляли друг друга, дабы утвердиться во власти... И, казалось бы, объединив наконец Русь, прекратив междоусобицу, Владимир Святославович принёс этой земле мир. Но не могли уняться и смириться противники принятой им веры Христовой, веры, которая стала отныне русской. Денно и нощно то не покорившиеся и затаившие злобу князья, то волхвы, утратившие власть над простодушными племенами и потому кипевшие злобой, то тут, то там баламутили народ, поднимали на бунт. То в одном, то в другом уделе вспыхивали распри, кровь русских лилась на русскую землю, а дружины князя или его посадников шли на смерть, чтобы отстоять порядок и сохранить незыблемой княжескую власть.

За Горою, за городскими стенами расстилались луга, во многих местах распаханные и засеянные рожью, гречихой, овсом, льном. Сажали здешние крестьяне репу, морковь, капусту, держали птицу и скотину, которую, случись беда, надо было живо загонять в Детинец, под защиту крепостных стен.

Росли вблизи града Киева и богатые дичью леса. Прежде больше всего любил Владимир Святославович охотиться в этих роскошных угодьях. Да и теперь не разлюбил давней забавы. Только вот времени у него на это оставалось мало. Так мало, что порой охотничий лук со стрелами месяцами висел на стене в нижних покоях княжеского терема.

В то утро караульные, смотревшие на зелёные просторы чащ и лугов с башен и через бойницы заборала[46], сразу приметили двух всадников, миновавших ворота, проскакавших по мосту надо рвом[47] и резво устремившихся к лесу.

— Гляди-ка, князь! — воскликнул один из караульных, даже издали и с немалой высоты сразу узнав и любимого княжеского жеребца, серого в яблоках, и характерную для Владимира посадку в седле — не всякий половец усидит в седле на таком скаку. При этом, не покачиваясь и держась за поводья одной рукой, в другой руке князь что-то сжимал, рассмотреть бы, что. Лук, наверное.

— Неужто наконец на охоту? — Другой стражник подошёл к первому и тоже стал смотреть. — И то сказать, бывало, трёх дней не проходило, а уж князь дичь травить мчится, а тут столь многими делами занят, что и пострелять некогда. О! А кто ж это с ним?

— Ну, как это кто? Варяг наш. Этот, как его? Верхарт, что ли?

— Герхард. Какой же он варяг, если в нашу веру крещёный?

— Ну и что, что крещёный? Всё едино — варяг, он везде варяг. Я слыхал, князь, что когда-то градом Киевом правил нынешнего князя пращур, он тоже был из варягов.

— Рюрик-то? — Старший из стражников снисходительно пожал плечами под серебристой чешуёй кольчуги. — Много ты понимаешь! Может, он и варяг, но наш, нашего роду-племени.

— Ага! — Второй спорил больше из упрямства, а может быть, потому, что без дела им обоим было скучно торчать на сторожевой башне. — Если нашего роду-племени, с какого же он рожна князя Аскольда с его братом из-за стен киевских выманил да убил?[48]

— Ну, князья друг на друга нередко войной идут! — не без тайного осуждения проговорил старший. — Тут варягом-то быть необязательно. А Герхард этот, сказывают, воеводой был при германском амператоре[49], а после с его посольством на Русь прискакал да при Владимире-то и остался. Больно они сдружились.

— И слава Богу! — искренне воскликнул младший из стражников, рыжеватый, ещё почти безбородый парень — светлый пух только-только стал заметен на его щеках и подбородке. — Воин-то он лучше некуда! Эй, гляди-ка, Проша, они ж не охотиться скачут, они в ратном деле сноровиться затеяли!

Действительно, немного не доехав до зеленеющих в конце поля густых кущ, князь и его спутник разом осадили коней и спешились. Солнце огнём вспыхнуло на полированном металле их кольчуг, лишний раз доказав, что они и впрямь собираются не гонять по лесу косуль или кабанов, а упражняться в воинском искусстве.