— Вот что, Садок Елизарович, — глотнув вина, проговорил посадник. — А нет ли у тебя мысли вновь за тем колдовским кладом отправиться? Судя по тому, как ты его описал, он и впрямь богат, как казна цареградская.
Синие в вечернем свете глаза Садко сверкнули и тотчас погасли.
— Не стану лукавить, искушение в голове имею... Но покуда на сей раз всем долгов не отдам, то и помыслить об этом не смогу. Да и святителю Николе теперь с особым тщанием молиться стану — пускай подскажет, можно ли вообще на то злато зачарованное покушаться.
— Меня тоже твой рассказ за живое взял! — воскликнул Антипа, поскольку Добрыня не спешил заговорить. — Или я сам не купец? Только вот не таит ли сие злато гибель для любого, кто к нему прикоснётся? Чтоб знать слово какое заветное для того клада или...
Посадник поднял руку, и молодой человек умолк.
— У вас — свои мысли, а у меня свои, — сказал Добрыня. — Я сюда князем посажен, чтоб его нужды блюсти. И подумал вот о чём. Владимиру-то, племяннику моему, князю нашему, сейчас злато, ой, как потребно! Понимаете?
— Так когда ж это правителю не нужно было богатство? — удивился Садко. — Без злата какое же государство жить может?
— Всё так! — уже волнуясь, воскликнул посадник. — Но здесь-то совсем другое дело. Сами посудите, честные купцы: взял Владимир Святославич на себя ношу тяжкую, чтоб не сказать, непосильную — не по силам Господь креста не даёт, знаю... Но ведь как трудно ему, а? Решился он принять веру Христову сам — уже деяние великое! Он же князь! На него вся Русь глядит, а народ ему следует. Значит, раз принял эту веру, то и другим пример подал. Но Владимир на этом не остановился! Он объявил, что весь удел, ему подвластный, стало быть, вся земля Русская отныне христианской будет. Священников греческих призвал, чтоб служили в новых храмах, людей учили, как Богу единому молиться, чтобы Христа проповедовали. Храмы наши в городах строить стал, монастыри, кои уже были, расширять, новые открывать. И вам ли не знать, сколько злобы на него за то обрушилось, сколько козней ему строили и строят те, кто нашей веры на Руси не хочет...
— Да уж видывали, на что они способны! — пробурчал себе под нос Антипа. — Змеи подколодные! Дома жечь не боятся — людей губить да без крова оставлять!
— И не только, — подхватил Добрыня. — Дай им, они крепости станут рушить, с врагами Руси, с половцами, с печенегами столкуются, им продадутся, лишь бы те князю вред сотворили! Что ж делать, а? Приходится князю дружину большую держать. Обычно такую только для войн, для походов боевых собирают, а у Владимира — каждый день, словно поход боевой. Ну вот и посчитайте: церкви Божии строятся, войско при князе растёт. Мало ли для всего этого денег потребно? И уж ему-то, Владимиру, занимать не у кого... Что делать? Я вот и помыслил: очень бы пригодилось князю то самое сокровище, про которое ты, Садко, рассказал, которое на Нево-озере видел.
Садко так и подскочил на скамье, едва не вылив на себя остатки вина из чары. То, что сейчас говорил Добрыня, было ему куда как понятно. Он был крещён с детства, вырос в христианской общине и давно знал, что очень многие, такие же, как он, русские люди не любят и не понимают христиан. Не понимают смирения, которое несёт и проповедует эта вера, не понимают и не принимают любви к Богу, ходившему по земле в человеческой плоти да ещё позволившему людям предать самого Себя мучительной смерти. Богу, не пугавшему, не бравшему власть громами и молниями, дождями либо засухой, не возносившемуся над толпой грозными своими изваяниями. Бог, что смотрел на людей с греческих икон большими кроткими глазами из-под изранившего Ему лоб колючего венца, как мог такой Бог создать мир, повелевать миром?!
Иногда Садко тоже сомневался, понимает ли он всё в своей вере, принимает ли её до конца. По крайней мере он не раз думал, что не подставил бы левой щеки, если б кто-то вздумал ударить его по правой.
И вот князь Владимир решил сделать веру во Христа русской верой, научить этой вере народ, власть над которым ему вручил Бог, иначе как могло бы статься, что сын княжеской наложницы, рабыни получил Киевский престол? Раз получил, значит, Господь пожелал этого.
Вот тогда-то и всколыхнулись и взъярились те, кто прежде лишь злобно шипел, видя православный храм, плевались в сторону монастырей, кто исподволь, но упрямо травил крещёных людей. И только теперь, когда волна неистовой ярости прокатилась по русским городам, когда огонь объял некоторые храмы и многие дома, когда обуреваемые этой яростью христоненавистники, подстрекаемые волхвами, стали убивать тех, кто принял Благую Весть[41], только теперь Садко вдруг понял, что действительно всем сердцем верует во Христа. Не может то, в чём нет истины, что не заключает в себе спасения, вызвать такую бурю ненависти. С бессилием не борются всеми силами, на ложь и обман не обрушивают такого гнева. Если само Имя Христа заставляет этих людей бесчинствовать, восставать против своего князя, то, выходит, Христос им бесконечно страшен. Он страшен злу.
Садко много путешествовал и отлично знал, что во многих землях одни племена подчиняли себе другие, и те, кого подчинили, легко принимали и начинали почитать богов, которым молились и приносили жертвы победители. Что ж, раз ваши боги одержали верх, то они сильнее, ну, значит, и мы будем им молиться. Но ныне бешенство, неистовость, безумное неприятие прямо-таки сводили с ума противников крещения. Нет, не просто чужую веру отвергали и гнали прочь эти люди — они пытались отвергнуть самого Бога, отвергнуть добро и своё спасение!
И, конечно, князю Владимиру, решившемуся вступить в эту борьбу, принять на себя этот крест (как там сказал Добрыня? Не по силам не даёт?.. Хорошо, если так!), сейчас князю, само собой, очень и очень нужно золото, нужно не ради роскоши и блеска, как царьградскому кесарю, но именно ради утверждения веры. Русской веры.
— Так как же ты думаешь? — Голос посадника прервал размышления Садко. — Ведь стоило б тебе поведать Владимиру о кладе, стоило бы снова рискнуть, чтобы для благих его дел добыть золотую ладью?
Купец ответил не раздумывая:
— Наверное... Да нет, наверняка стоило бы!
— Вот! — обрадовался Добрыня. — Ты спрашивал, не могу ли я тебе какую службу при себе дать? Мог бы, конечно. Только на посадничьей службе сильно не разбогатеешь. Долги, может, и вернёшь, но сколько времени пройдёт? А что, коли я тебе предложу к князю Владимиру поехать?
— В Киев?
— А куда же? Там он сейчас. Покуда ещё соберётся на своих ладьях сюда, в Новгород... Может, не один месяц прождём его здесь. А так ты с такой доброй вестью сам приедешь. Возьмёшь дружинников, тех, кто у тебя остался, я вам всем денег отпущу, припасов дам всяких, чтоб в дороге нужды не иметь.
— А я ладью дам, — подхватил Антипа Никанорович. — Только прошу, Садко, ты меня с собой возьми! Не думай, не жадность меня обуяла, хотя, когда ты про злату ладью рассказывал, у меня по телу аж мурашки бегали... Но хотелось бы испытать себя в деле стоящем, в походе опасном. И на службу княжескую я тоже поступить не против. А зато я б уже сейчас дал денег, чтоб отправить в Ладогу, вдовушек поддержать да утешить.
Вместо ответа Садко, редко являвший кому угодно свои чувства, поднялся и крепко обнял вставшего ему навстречу Антипу.
— Дай Господь тебе... Спасибо, добрый человек!
— Вижу, вы обо всём столкуетесь! — воскликнул довольный Добрыня. — А уж как приедете в Киев, как ты, Садко, князю всё обскажешь, так он и будет решать, посылать ли тебя со товарищи за колдовской ладейкой, либо просто к себе возьмёт. Ему верные люди нужны, почти как то злато. Сможете ли завтра же отправиться? Я тогда нынче же письма отпишу племяннику да сестре своей любезной, матушке княжеской.
На том всё и было решено. Посадник встал из-за стола, и те из его гостей, что ещё дремали, уткнувшись носами в блюда и в чары, стали просыпаться, чтобы потихоньку двинуться к воротам. Не продолжать же пировать, когда хозяин уходит...
