— У меня нет парня, — отчётливо произнёс я. — И нет девушки. Мы проводили время вместе несколько раз. — Я не стал ничего отрицать, потому что Ева и Густав явно что-то знали. Позже друг признался, что они видели нас вместе, но он предпочёл вести себя как обычно и ждал, пока я сам обо всём расскажу. Еву он тоже убедил держать язык за зубами, до поры до времени.
В салоне наступила тишина, прерываемая лишь тихим скрипом дворников по лобовому стеклу. Тогда я понял, что вот как это называется — мы проводили время вместе. Мы никогда не заговаривали о том, кем приходимся друг для друга, а я и вовсе никогда не признавал, что он что-то для меня значит. Я знал, что Маттиас любит читать, что всегда слушает классическую музыку, когда делает уроки, и не переносит арахисовое масло. Но всё это были сведения, которые можно было подметить после недолгого знакомства. Я никогда не интересовался, кем он хочет стать в будущем, почему переехал из Мальмё и с кем встречался до этого. Чем он живёт, что его волнует? На эти вопросы я ответить не мог.
— Никто не обводит людей вокруг пальца лучше, чем ты, — горько усмехнулась Ева, и её тон с обвинительного сменился на какой-то печальный. — Тебя все уважают, добиваются твоего внимания. Но тебе, на самом-то деле, никто не нужен: ни я, ни Маттиас, ни эта глупая Бригитта, которая собралась ждать твоего возвращения.
— Ты не права.
— Я хорошо тебя знаю, Ханнес. И сейчас ты чувствуешь себя виноватым!
Конечно, я ощущал свою вину. Но, наверное, такое же чувство одолевало и его мать, да и многих его друзей. Каждый из нас поневоле задумался, что именно сделал не так. Сразу вспоминались моменты, которые захотелось изменить, а может и вовсе повернуть время вспять. Что можно было сказать, сделать иначе? В моём случае, пожалуй, много чего.
— Ева, он не мог ничего знать, — вступился за меня Густав. — Мы тоже каждый день видели его в школе, и думали, что с ним всё в порядке…
— Он спал с человеком, который его не любил. Что-то точно было не в порядке.
Больше она ничего не говорила, и как только мы остановились на больничной парковке, одна побежала к зданию больницы. Я устремился за ней и несколько раз окликнул, но тщетно. В тот день она увидела во мне человека, который сделал её лучшего друга глубоко несчастным, и никакие доводы не убедили бы её в обратном.
— Оставь её, — Альма мягко прикоснулась к моему плечу. Я последовал её совету и достал из кармана куртки пачку сигарет. Мне пришлось несколько раз щёлкнуть зажигалкой, прежде чем удалось прикурить. На территории больницы курить запрещалось, но поблизости никого не было, а несколько затяжек всегда помогают успокоиться.
— Ты тоже думаешь, что это моя вина? — спросил я Густава. Мне хотелось услышать короткое и однозначное «нет», но друг мне такого подарка не сделал. Он некоторое время молчал и, вскинув голову, наблюдал за проплывавшими над головой облаками. Всё вокруг казалось неуместным — приятная декабрьская погода, звонкий хруст снега под ногами и рождественские декорации в магазинах.
— Я никогда не узнаю наверняка, — задумчиво произнёс он, — но я никогда не подумал бы, что ты специально подталкивал его к чему-то такому. Мне кажется, Ева сильно за него волнуется, и ей нужен кто-то, на кого можно возложить ответственность. В любом случае, он делал то, что хотел. И, наверное, получал что-то от вашего общения.
— Я тоже не думаю, что во всём виноват ты. Может, отчасти… — задумалась Альма. — Ева всегда считала меня глуповатой, но давай посмотрим правде в глаза: сколько девчонок влюблялись в самоуверенных старшеклассников, которым были совсем не нужны? Мне кажется, что если у него и были причины сделать такое, то они сложнее.
— Теперь Ева меня ненавидит, — вздохнул я.
— Она слишком много парится о том, с кем и когда ты спишь, — фыркнул друг. — Не думаю, что она так уж тебя ненавидит.
Нас не пустили в палату — медсёстры неустанно твердили, что ему нужен только покой. Хорошо, что важные контрольные за семестр прошли раньше, чем это случилось, иначе я завалил бы все. Тогда я бесконечно много думал, в том числе и о словах друзей. Ева была убеждена, что я подтолкнул его к подобному шагу. Иногда эти мысли захватывали меня, и хотелось исчезнуть, только бы не вспоминать об этом: может, было бы лучше, если бы я изначально не давал никаких надежд? Но он ведь знал, на что идёт, и я никогда не разбрасывался обещаниями.
Но потом я вспоминал слова, сказанные в отеле. Он был чьей-то «ошибкой молодости». Был ли у него парень намного старше и что произошло? Не стал ли этот парень одной из причин, по которой он оказался в нашем городе? Я прокручивал снова и снова самые разные фрагменты воспоминаний, пытаясь отыскать ответ на один-единственный вопрос — почему человек, в котором все вокруг души не чаяли, решился на такое? И как долго он планировал это?
Навестил Маттиаса я уже не в больнице, а у него дома. На следующий день я должен был уезжать и не мог не попрощаться. Всё это время я разрывался между желанием сделать всё, что в моих силах, чтобы он почувствовал себя лучше, и заорать на него при встрече: меня сковывал ужас при мысли, что он мог завершить задуманное. Сложнее всего оказалось вспомнить, о чём мы говорили, когда виделись последний раз — то ли о Рождественских каникулах, то ли музыке. Какие же пустяки!
— Матте, смотри, кто пришёл! — воскликнула фрекен Линдгрен, отперев мне дверь. Впервые в жизни кто-то использовал это ласковое прозвище — я никогда так его не называл. Я передал ей пакет с маминым печеньем и проследовал на кухню.
Маттиас вполне буднично ковырялся вилкой в тарелке с пюре под тихое бормотание новостей. Мне почему-то казалось, что он будет выглядеть по-другому: удручённым или разбитым, но ничего подобного не было заметно. Он улыбнулся мне и лениво махнул рукой в знак приветствия. Было видно, что фрекен Линдгрен боится оставить сына хотя бы на секунду: пока мы разговаривали, она несколько раз как бы невзначай заглянула на кухню — сначала ей понадобилась кружка, потом она вдруг начала наводить порядок в ящике со столовыми приборами. Это раздражало, но я старался не обращать внимания. В конце концов, ни о чём важном мы тогда и не говорили — обычный разговор о конце семестра, о его самочувствии и дежурные комментарии о передачах по телевизору.
— Я принёс тебе книги, — сказал я наконец. — Не хочу загружать их в машину.
— Спасибо, — улыбнулся он, заметив оставленный мною в углу пакет. Туда получилось уместить половину домашней библиотеки. — Ну, значит, завтра утром ты уезжаешь?
— Да, — кивнул я.
— Думаешь, вернёшься сюда когда-нибудь?
— Может быть… — пожал плечами я. — Всё равно через год все разъедутся по университетам.
Несколько лет спустя я рассказывал эту историю одному близкому человеку, и он удивился, что я и словом не обмолвился о его поступке. Во-первых, я не знал, как он отреагирует и не станет ли чувствовать себя хуже. Наверняка, я был не единственным, кто хотел задать ему вопрос «почему», но захотел бы он ответить на него? Во-вторых, в этом не было никакого смысла. Маттиас предпочёл бы умереть, но не рассказывать мне о своих проблемах — значит, я не был тем человеком, которому он мог открыться.
Прощаясь с ним, я вспомнил тот день, когда впервые заявился на порог этого дома. Тогда я понятия не имел, чего хочу. Маттиас стоял, слегка опираясь на дверной косяк, и наблюдал, как я зашнуровываю ботинки. Я встал и наши глаза оказались на одном уровне.
— Я никогда этого не говорил, — решительно произнёс я, — но ты мне очень нравишься. И, наверное, нравился с самого начала. Просто подумал, что будет нечестно уехать, не сказав тебе об этом.
Вряд ли мои слова что-то изменили. Я сказал это больше для себя — как будто чувствовал, что буду очень жалеть в дальнейшем, если не признаюсь ему. Когда-нибудь он станет для меня просто парнем, который нравился мне в старшей школе. Может быть, и он когда-нибудь подумает обо мне что-то вроде: «И в этого придурка я был влюблён, когда мне было семнадцать».
