— Может, в твоём грязном Пакистане это нормально: запускать руку в чужой карман и забирать оттуда всё, что понравится, — презрительно скривился Густав, — но здесь это не пройдёт.
— Я всё понял, — Халид поднял руки в знак того, что сдаётся. — Я всё понял. Я больше не притронусь ни к чьим вещам.
— Нет, я думаю, ты не до конца усвоил урок, — отозвался Ингмар. — Каждый из нас ударит столько раз, сколько крон ты у него взял.
— И советую не дёргаться, — присоединился я. — У меня всегда были проблемы с математикой. Вдруг я обсчитаюсь.
Вместо ответа Халид взвыл и сполз по стене. Видно было, что он мечтает сбежать, но даже не попытался. Он не смог бы улепётывать вечно, к тому же нас было четверо. Не помню точно, сколько раз я его ударил. Всё это время он рыдал и божился больше не прикасаться к чужим рюкзакам. В конце концов, когда Халид попробовал встать на ноги, Эрик последний раз пнул его ногой и сплюнул на его вещи:
— И только попробуй настучать кому-нибудь, крыса.
Помню, уходя, я оглянулся и тут же пожалел об этом: Халид пристально смотрел на меня. Во взгляде сквозило бессилие и чистая ненависть. Из носа у него шла кровь, а под глазом явно намечался огромный синяк, щека сильно опухла. На душе стало невыносимо тоскливо, и небо вдруг показалось бесцветным, а воздух слишком влажным и тяжёлым, чтобы свободно дышать.
Больше он никогда не появлялся в нашей школе, но всё-таки доложил обо всём администрации. На следующий же день директриса по очереди вызывала нас к себе в кабинет. Каждый должен был прийти с родителями, и моя мама всё утро плакала — для неё это был настоящий удар. Она-то верила, что воспитывает замечательного сына, интересы которого ограничиваются учёбой и игрой в футбол.
— Это самый бесчеловечный, отвратительный поступок, с которым я столкнулась за годы работы в школе! — воскликнула директриса. — Никто не оправдывает воровства, но всё можно было решить мирным путём.
— Вы ведь понимаете, что это значит? Вы, живущие в достатке шведы, избили глубоко несчастного человека! Человека, который потерял всё, — вторила ей одна из воспитательниц младших классов. — Вам должно быть стыдно!
Она была неправа. Я был кем угодно, но не нацистом, расистом или кем ещё они пытались нас окрестить. Я не считал себя лучше других просто потому, что я швед. Единственным нацистом среди нас всех был Густав, он постоянно поддевал всех этих иммигрантов, называл их «черножопыми» или что-то подобное. Что до меня, я вмазал бы любому, кто позволял себе у меня воровать, и неважно, откуда он родом.
В общем, мы все оказались на испытательном сроке — директриса сказала, что если ещё раз устроим подобное, то будем исключены. Тогда ни одна высшая школа не согласилась бы нас принять, а это равносильно тому, чтобы поставить крест на успешной карьере. Оправдываться было бесполезно, поэтому пришлось всё молча выслушать и идти на урок. Я сразу заметил Еву и сел рядом с ней, но она посмотрела на меня, как на прокаженного:
— Никогда бы не подумала, что ты на такое способен. Не подходи ко мне, пока не научишься уважать других.
— Я не нацист, если ты об этом, — попытался оправдаться я.
— Ну да, конечно, — фыркнула она и пересела к подруге.
— Да пошла ты, — не выдержал я. Во время лекции я ни на что не отвлекался и старался думать исключительно о биологии. Правда, так нервничал, что несколько раз нажимал на карандаш слишком сильно, и его приходилось заново затачивать.
Комментарий к 1. Grammatikskola
Мальмё - город на юге Швеции.
Сельма Лагерлёф - шведская писательница, первая женщина, получившая Нобелевскую премию по литературе.
========== 2. Fiske ==========
Есть один случай, за который мне до сих пор стыдно. На уроках физкультуры все старшие классы отрабатывали волейбольные подачи — готовились к игре с другой гимназией. Тренер вызвал меня первым — моя фамилия Андерсон — и ушёл следить за девочками, которые отлынивали от пробежек.
— Хочешь со мной в пару, Маттиас? — с презрительной усмешкой просил я. Одноклассникам положено было засмеяться, и они засмеялись. После истории с Халидом осторожность вышла на первый план — я не мог наброситься на него с кулаками или в открытую провоцировать, даже подшучивать стало сложнее.
Но Маттиас не растерялся, только безразлично пожал плечами и встал напротив. В обычной жизни одноклассник не выглядел неуклюжим, но спортивные игры почему-то вводили его в ступор. Силы изначально были неравны: драки и годы игры в футбол давали о себе знать — я был намного сильнее физически. Я швырял мячи на его сторону поля так, будто хотел его ими убить. На удивление, Маттиас справился с несколькими моими подачами подряд и даже расшиб коленку, пытаясь вытащить особенно сложный мяч с другого конца поля. Пока он потирал ушибленное место, я нетерпеливо отбивал мяч об пол. После свистка я умудрился подать ещё сильнее, и когда Маттиас всё же дотянулся до мяча, его лицо на секунду поморщилось от боли.
Ладонь, на которую пришёлся удар, тут же раскраснелась и опухла. Маттиас стоял, закусив губу, пока кто-то его не окликнул. Эрик предложил позвать тренера или проводить его до медпункта. Он сказал, что дойдёт сам и что с ним всё якобы в порядке. Маттиас вышел из зала, а я смотрел ему вслед, держа в руках подхваченный после злополучной подачи мяч.
Решив, что волейбола на сегодня хватит, я зашёл в раздевалку, сложил в рюкзак Маттиаса его джинсы и футболку и захватил с собой. Одноклассники провожали меня недоумёнными взглядами: наверное, думали, что я выкину вещи где-нибудь на заднем дворе. Но ничего такого мне и в голову не приходило делать — пожалуй, пора было поумерить пыл. Я шёл по школьным коридорам, в спортивном костюме и всё ещё взмыленный.
Маттиас ждал в рекреации, неподалёку от медкабинета. За дверью различался голос медсестры, она мерила кому-то температуру. Я подошёл и сел рядом. Он посмотрел на меня, но ничего не сказал.
— Я принёс твои вещи.
— Хорошо. Спасибо, Ханнес.
Мне всегда нравилось, как Маттиас произносил моё имя. Иначе, чем остальные, как-то мягче. Может быть, потому что он с юга: жители Сконе* вообще говорят по-особенному.
— Ладно, мне нужно идти, — Маттиас подхватил здоровой рукой рюкзак и зашёл в кабинет, как только оттуда вышел кто-то из старшеклассников. Стоило извиниться за своё ненормальное поведение или вообще хоть что-нибудь сказать, но я просто ушёл.
***
Находиться дома стало невозможно. Мама каждый вечер заявлялась в комнату с нравоучениями, и всё это время ей вторил Ларс, мой отчим. Он из тех мужчин, которые считают, что общаться с детьми можно только методом кнута и пряника. Если я выигрывал соревнования или оканчивал семестр почти на «отлично», Ларс мог разыгрывать лучшего отца в мире: купить билеты в аквапарк или кино, оплатить ужин в ресторане или подарить дорогую технику. Но стоило огрызнуться на его замечание, забыть о маминых поручениях или облажаться на контрольной, и весь этот цирк сворачивался. Дорогой телефон отправлялся к Ларсу в ящик, карманные деньги урезались вдвое, но самым отвратительным было другое. Он мог часами распинаться, что если я продолжу в том же духе, то сопьюсь как мой никчёмный отец. Мой «никчёмный» отец был его любимой темой разговора, помимо работы и политики.
В детстве я боялся Ларса и наотрез отказывался называть отчима папой, даже притом, что настоящего отца практически и не помнил. Куда больше мне нравился отец Густава: это был очень простодушный, жизнерадостный человек. Он держал рыбную лавку и летом частенько брал нас рыбачить под Гётеборгом*. Прозрачная, как стекло, вода, жаренная на огне форель и страшилки на ночь — таким я помню своё детство.
В тот день Ларс завёл привычную песню: меня не возьмут в высшую школу и тогда я начну искать спасение в алкоголе. Очень быстро его ворчание мне надоело, и, к счастью, Альма Петерсон неожиданно позвала к себе практически весь класс: её родители уехали по каким-то делам в Стокгольм. Была там и Ева, но она изо всех сил делала вид, что не замечает меня.
