А этот берег был настолько пологим, что в двух метрах от уреза воды можно было разглядеть дно. Если глаз не захватывал плывущей вдали ветки, или на воду возле берега не падал листок, то сколько бы человек ни вглядывался, он не мог заметить течения. Вода как будто не текла, а стояла. На вид тяжёлая, словно расплавленная прозрачная смола, она еле заметной волной ластилась к береговому песку.

На поляне, заняв небольшую приподнятость, рыбаки умело поставили палатку. Там и тут между деревьями были натянуты шнуры с нанизанной на них рыбой. Чтобы спасти добычу от мух, снизки обернули марлей.

– Хорошо устроились! – крикнул Казарин поднявшемуся от костра мужику. Это был горбоносый – Сергей Михайлович.

Тот радостно заулыбался, забросил тыльной стороной руки чёрную шевелюру, спадавшую на лоб.

В руке у него был нож: Сергей Михайлович готовил уху в большом конусообразном котелке.

– Рыбы тут – мама родная! Привезём на весь завод.

– А ты ничего не знаешь? – показал Андрей на свисающий с дерева радиоприёмник. Оттуда урчала музыка.

– He-а. Цены, што ль, на водку подняли?

– В городе холера.

Горбоносый раззявил рот, выронил нож и полным идиотом уставился на троицу.

– Люди начали умирать, – неохотно проговорил Пустовойтов. – Карантин. Никого не выпускают.

– А-а-а! – заорал горбоносый и бросился к ближайшему колу, за который была привязана растяжка палатки.

– А-а-а! – продолжал орать он, раскачивая кол. Тот вылез, палатка слегка деформировалась. Бросив выдернутый кол, Сергей Михайлович подбежал к другому.

– Холера! Это смерть! Это – чёрная смерть! – кричал он, расшатывая очередной кол.

– Да ты чё, с ума сошёл? – подбежал к нему Пустовойтов. Оттолкнул горбоносого. Тот упал, рукой ударился о топорик, схватил его.

– Холера… Мы все умрём. Надо к врачам. У меня жена – медсестра.

– Остановись ты, полоумный! – строго осадил Пустовойтов. – Куда сейчас бежать? Переночуем… Завтра поедем. А где спать будем, если палатку порушишь? – улыбнулся он и эта улыбка большого спокойного человека, искрящиеся голубые глаза сразу отрезвили горбоносого.

– Где остальные? – спросил Казарин, тоже сдвинутый со спокойствия буйной реакцией горбоносого.

– На хутор пошли. Хотели встречу сделать. Ухи вон – мама родная. Вина принесут.

– В-вино ник-какая холера н-не возьмёт! – довольно осклабился Филонов. Он стал в последние годы перебирать с выпивкой, и друзьям это не нравилось.

Подогнали мотоциклы. Быстро разобрали снасти. Каждый присмотрел место. Закинули донки. Лучше всего было ловить с резиновых лодок: опускаешь на дно свинцовое кольцо с привязанной к нему кормушкой, через кольцо пропускается леска с крючками. Течение разносит прикормку, и в этом шлейфе болтаются крючки с наживкой. Ловили огромных лещей, крупных зобанов. Глеб Пустовойтов с лодки блеснил. Судаки, щуки, сомы всегда были в общей добыче.

На этот раз лодки даже не планировали брать. Важно было разместить груз «фарфористов».

Вдруг вдалеке послышались голоса.

– Наши, – уныло сказал горбоносый. Он ещё не успокоился и безразлично глядел на уху.

Вначале голоса доносились одним гулом. Потом стала различаться мелодия.

– Карузы – Шаляпины идут, – хмыкнул Андрей.

– Н-настоящие люди у-уже отдыхают, – заволновался Филонов, – а м-мы – ни в одном г-глазу.

Они знали друг друга с семи лет. До седьмого класса учились вместе. Но росли в разных условиях. Отец Глеба руководил крупным строительным управлением – по тем временам большой начальник. Рослый, громогласный и добродушный, он имел три страсти: работу, женщин, выпивку. Жена его – Тамара – маленькая, красивая, приятно-пышная женщина была бухгалтером. Мужа любила, бешено ревновала, то и дело старалась встать поперёк пьяных застолий. Знала: там, где водка, будут и бабы. Умер дядя Семён молодым: в 46 лет. От инфаркта.

Владька Филонов жил с матерью – высокой, прямой, как ствол, всегда мрачноватой женщиной. С мужем – трубачом эстрадного оркестра, она разошлась. Тот ушёл к оркестровой певице. Однако Владьку не только не забывал, а, наоборот, постоянно таскал к себе. Заставил учиться в музыкальной школе – там они тоже оказались с Глебом в одном классе: пиликали на скрипках. Покупал хорошую одежду, порой даже какую-то сказочную. Андрей навсегда запомнил Владьку на одном из классных концертов: бархатная курточка, короткие, стянутые под коленями штаны, белый бант под подбородком и скрипка, на которую склонил голову красивый мальчик.

Владька с детства заикался. Этот недостаток сильно нервировал его, выставлял в глазах товарищей неким уродом. С близкими пацан капризничал, требовал особого отношения, становился ломким в настроениях. Срывов и нервности добавляли конфликты матери с отцом. Отец – дядя Саша – был человеком мягким, ласковым, старался оградить Владьку от скрипучих, злых выкриков матери, её перекошенного ненавистью лица. Чувствовал себя виноватым, забирал мальчишку на рыбалку. Заодно прихватывал Глеба и Андрея Казарина.

Когда Владьке исполнилось двадцать лет, отец купил ему мотоцикл «Урал».

У Казарина жизнь была совсем другой. Рос без отца, с матерью и бабкой. В первых классах учился очень хорошо. Мать, задыхаясь от безденежья, покупала по просьбам учителей подарки Андрею к окончанию очередного класса. Учителя потом вручали подарки вроде как от школы – за хорошую учёбу.

Но с шестого класса Андрей пошёл вразнос. На улице – карты, товарищи за пределами школы – шпана.

Его еле перетащили через седьмой класс. И не по успеваемости – тут по-прежнему всё было хорошо, а по поведению. Он вдруг всё чаще стал оказываться организатором различных безобразий. Один раз подложил петарду под стул учителю физики. Взрыв, хохот, пинком из класса.

В другой раз пригляделся: учительница биологии подойдёт к углу стола и трётся, трётся об угол чёрной юбкой.

Он намазал угол стола мелом. Когда учительница отошла, девчонки прыснули, ребята загоготали.

В восьмой класс он не пошёл. Подал документы в механический техникум. Но и там долго не задержался. Стал работать. Сначала на металлургическом заводе, затем – слесарем в тресте «Продмонтаж».

Родители товарищей, особенно Владькина мать, запрещали иметь дело с Андреем. Курит. Ругается. Начал выпивать. Без образования. Работяга грубый, да и только.

Потом была вечерняя школа. Три раза поступал в университет. На третий год родня отказалась понимать его. «В какой-то ниверситет лезет. Вон какие у нас институты! Сельхоз. Педагогический. И самый лучший – Горхоз (Институт инженеров городского хозяйства). А ему давай ниверситеты!»

Когда впервые приехал на каникулы студентом факультета журналистики многие были изумлены. Уже не запрещали, а советовали знаться с Андреем, особенно матери девчат. Да и Владькина мать стала снисходительней. Её всё больше беспокоил сын. Кончил техникум и перестал учиться дальше. Глеб после техникума пошёл в институт на вечернее отделение.

Одновременно работал в крупном проектном институте. Два года был за границей – строил прокатный стан. Вернулся – занял высокую должность в своем проектном институте. А Владька так и застрял в мастерах, всё дальше отставая от товарищей.

Андрей всегда считал, что карьеру многим мужчинам помогает делать женщина. У него был даже постоянный тост: «За мудрость женщины!». Он знал немало случаев, когда немудрые, самовлюблённые женщины губили и себя, и мужа.

Владьке не повезло. Правда, везение – это работа обеих душ и умов. Считать, что в твоих жизненных бедах виноват лишь кто-то, а ты здесь ни при чём – признак слабодушия, а то и слабоумия. Жена Владькина – маленькая, ниже его плеча женщина (Филонов, как и Глеб, был рослым мужчиной) – сразу заявила, что муж – ничто, и в семье главная – она. А на бабу взглянуть нельзя было без слёз! Маленькие косточки обтянуты тонкой кожей; не то что бёдер и грудей – мышц на теле не было. На маленькой головке реденькие, пегие волосы и огромные, как окуляры водолазного скафандра, очки с толстенными стёклами.