Быть может Владька бросил бы эту сову, но она успела родить дочь. У Филонова остались две отдушины: рыбалка и вино.

Услышав приближающуюся песню, он засветился, стал помогать горбоносому помешивать уху в котелке, не закончив, отдал поварёшку и заспешил мыть стаканы в прозрачной донской воде. Его как током подёргивало от предчувствия скорой выпивки.

Песня уже вошла в густой тальниковый кустарник метрах в двадцати от поляны, и два слаженных голоса громко допытывались:

Шагнув на поляну, Валентин Иванович и художник с радостью увидели Казарина и его друзей. За спиной каждый держал по полосатому, из матрасной ткани, мешку. Примерно на треть матрасы были набиты чем-то тяжёлым.

– Во! Не успели вам стол накрыть! – крикнул Валентин Иванович. А развесёлый художник песенно добавил:

– Дорога дальная – в казённый дом…

– Щас протрезвеешь, – снова входя в тряс, объявил горбоносый. – Приехали мы, мама родная. У них в городе холера!

Оба певца разом отпустили мешки и матрасы со звяком упали на песок.

– Э-э, вы чево? – подбежал к мешкам Казарин. – Ну, холера! Подумаешь! Не атомная бомба. От неё спасенье есть. Мы привезли хлорки. Главное – вас вытащить. Все дороги перекрыты. Прибывающие поезда останавливают в степи. Выезд – по особому разрешению.

Говоря всё это, он разворачивал первый подвернувшийся мешок. Вынул буханку хлеба, кивком подозвал Влахана, отдал ему. Достал вторую. А остальное – были бутылки. Большие, прозванные в народе «огнетушителями». Азербайджанский портвейн «Агдам».

– И это всё на ужин при свечах? – спросил Андрей, ставя на песок уже восьмую бутылку. – Да-а, холере будет тяжело подобраться к нашим организмам.

Он поднялся, взял Захарова за плечи. Лицо профорга было помятым, словно его избили. Казалось, мгновенье – и он заплачет.

– Ну, што ты, Валентин Иваныч? Неделя хорошей рыбалки – это полгода твоей фарфоровой жизни.

– Выехать-то как? Мы здесь, а там, я представляю что.

– Не переживай. Всё уже сделано. Особые разрешения для вас есть.

Он полез в карман.

– Вот билеты в купейный вагон. Завтра покинете столицу холеры и отправитесь в столицу нашей Родины.

Валентин Иванович с благодарностью обнял Казарина. Пьяненький художник хотел тоже дотянуться до Андрея, но споткнулся о неразобранный мешок. Там зазвенело стекло.

– Ну, вы и настрадались у себя в Подмосковье, – с иронией заметил Пустовойтов. – Там что, ещё батарея? – показал на мешок.

– Мы-то думали выпить с вами… от души, – с сожалением сказал Захаров.

– А кто против? – хмыкнул Казарин, расстилая клеёнку в качестве стола. – Только насчёт души – это к Влахану. У него одна – две наших… Для этой цели…

– А чё т-тебе Влахан? Влахан по п-первому зову идёт д-друзей выручать. Ч-чуть чё – т-так Влахан.

– Это они тебя любют, – протянул руку для знакомства горбоносый. – Сергей я. Их уже знаю. Ну, по первой?

– Стоп, стоп, ребята, – остановил всех Казарин. – Ситуация, без дураков, серьёзная. Всем хлоркой мыть руки. А ты, Влахан, обдай из чайника кипятком овощи.

– Чай ж-жалко. Сергей б-бухнул п-п-пачку.

– Дристать начнёшь – вспомнишь свою жадность.

Молча, сосредоточенно сделали нужные процедуры.

Обычно руки вытирали об рубашку, куртку иль штаны. На этот раз каждый оттяпал по куску марли.

– Т-теперь-то м-можно? Т-тебе бы, А-а-ндрей, «бугром» на стройку.

Выпили. Уха оказалась вкусной: видно, горбоносый был в компании штатным поваром. Захрустели зелёным луком. Помидоры разламывали пальцами, и они разваливались на куски, покрытые серебристой изморозью.

– Не пойму, почему так получается? – выговорил с набитым ртом Сергей Михайлович, глядя на помидор. – Смотри здесь какие! В серебре. Хуторским девать их некуда… А какие к нам привозят? Топором надо рубить.

– Страна большая, – пояснил Валентин Иванович. – Пока отсюда довезёшь – сгниют.

– Скажи-ка! А мы с тобой из Астрахани привозим! – не сдавался горбоносый. – Не гниют и месяц едим.

– Д-дело было не в бобине. Ра-аз-долбай сидел в-в кабине.

– Не гибкая экономика, – ткнул свёрнутым пучком лука в соль Казарин. – Вечно так продолжаться не будет.

Глеб налил ему и себе в стаканы. С остальными управлялся Влахан.

– Но жизнь, ребята, такова, – продолжал Андрей, – что во всём хорошем есть плохое и во всём плохом – хорошее.

– За хорошее, – прошёлся своим стаканом по стаканам остальных профорг Захаров.

– Ш-што ты им-меешь в виду? – закусывая, спросил Влахан.

– Сегодня мы ехали: нет машин, мотоциклов. По берегу – ни одного стана.

– Особый случай, – спокойно заметил Пустовойтов.

– Да, особый. Но и в обычные дни не сказать, что много станов по берегу. А пройдёт лет двадцать, будет в каждой семье одна-две машины, дорог настроят. Добраться сюда – два пальца описать. Это сейчас мы на мотоциклах скребёмся три часа. Машина доставит за час.

Захаров снова наполнил стаканы. Горбоносый по второму кругу начал разливать уху.

– И вот приедет Валентин Иваныч через двадцать лет на Дон. А Дона нет.

Горбоносый замер с половником над чашкой.

– Куда он денется? Выпьют, што ль?

– Нет, река Дон останется. Берегов не будет. Каждый метр займут машины. Лесок вырубят на костры. Сортиры строить у нас не принято, поэтому всё вокруг станов будет в говне.

– Н-ну, и нарисовал т-ты ка-а-артину Ш-шишкина «У-утро в с-сосновом лесу».

– Так что в сегодняшнем плохом есть и хорошее. А в завтрашнем хорошем приличный кусочек дерьма. Такова логика развития цивилизации. Тысяча лучников не убьёт столько людей, сколько один человек, сбросивший атомную бомбу.

Вдруг звякнул колокольчик на чьей-то донке.

– Моя! – вскочил художник Игорь. Любопытный Сергей Михайлович тоже встал. Остальные продолжали кто сидеть, кто полулежать возле костра, рядом с которым была расстелена клеёнка и лежала еда.

– Крупняк! – крикнул от воды Игорь. – Лещ… Таких не было.

– Какую рыбалку испортила, – с грустью сказал профорг.

Все опять подумали о холере, и что-то жутковатое возникло во всеобщем настроении. Так бывает, когда давящая, подступающая со всех сторон ночь накрывает тебя в незнакомом, от темноты непроходимом лесу и, понимая, что двигаться дальше невозможно: сломаешь ногу в навороченных невидимых навалах, останавливаешься. Ещё недавно ты – большой смелый человек, вдруг начинаешь шевелить ушами, как лось, и уши вырастают чуть не в локаторы, чтобы уловить, откуда подползет, а потом прыгнет опасность.

– Может её нам заслали? – с недоумением спросил подошедший горбоносый. Он потянулся за стаканом, но Андрей резко остановил его:

– Руки! И ты, Игорь, руки помой!

Они с самого начала налили раствор хлорной извести в бутылку, привязали к дереву и, наклонив, ополаскивали руки.

– А чё! 3-запросто! Вон м-мы со своей ж-живём… я б-бы сказал: кошко-собачась. Уб-била бы, г-говорит. Ам-мериканцам нас отравить – м-милое дело.

– На хрена мы им нужны? – буркнул Пустовойтов. Взял стакан, потянулся за помидором. – Мы сами себе любую холеру сделаем. Наверху не найдём – где-нибудь откопаем.

Казарину не понравилась неожиданная брюзгливость Глеба. Он в любой компании умел стачивать острые углы, а когда предстояло обаять очередную женщину, проникновенному воркованию Глеба не было предела.

– Вы рыбу всю засолили? – спросил он Захарова.

– Нет, часть закопали в песке. С утра выпотрошим, переложим крапивой.

– Т-там у вас р-рыбалка-то к-как? Н-на жарёху п-поймать можно?

– Можно, – ответил ещё сильнее захмелевший художник. – Маленьких отпускаем, а больших складываем. В спичечный коробок.

Все засмеялись, представив улов. Большинство ухи уже наелись и стаканы трогали неохотно. Только Владька Филонов и художник Игорь, подвинувшись ближе друг к другу, молча стукали стаканом о стакан. Дров для костра «фарфористы» заготовили достаточно и костёр поддерживали только против комаров. Брошенные в него две-три сырые ветки начинали дымить, ветерок нагибал дым то в сторону палатки, то на лежащих вокруг клеёнки людей и комарьё пока не зверело.