– Да, Андрюша. Нас перевели на особое положение.

– Нас – это кого?

– Медиков. Всё очень серьёзно. В южных районах уже несколько случаев летальных исходов. Сегодня в Центральном районе пять человек под подозрением.

– Значит, это на самом деле? Болезнь… прости, чуть не сказал матом… немытых рук…

– Я тебе приготовила… Всё для профилактики есть.

– Но разве жизнь такого города можно остановить? Поезда приходят, уходят. Самолёты…

– Я думаю, карантином всё перекроют. Тебе для ребят таблетки, хлорка нужны?

– Конешно, конешно! – закричал встревоженный Казарин. – Во сколько ты придёшь? Я прямо сейчас двину домой.

Казарин зря не учил на военных сборах в Москве методы деморализации войск и населения противника. Тогда бы узнал, что самое эффективное средство – паника.

Прошло двое суток с того момента, как Малько объявил о холере, а зловещая, тысячеглавая, многолапая гидра по имени Паника, разрастаясь на глазах, поползла по городу и области.

Не имея каких-либо точных сведений о том, где проявилась холера, как она протекает, что делают врачи, люди открыли уши слухам. А как работает «сарафанное радио», служба ОБС (Одна Баба Сказала), известно многим. Если в начале магазинной очереди кто-то говорил о ребёнке, простудившем горло мороженым, то к середине людской ленты детей становилось трое-четверо, которые задыхались от неизвестной болезни (врачи-то какие? Сами не знают!), а уже к концу очереди непременно объявляющаяся в каждом таком скоплении людей энергичная всезнающая тётка без колебаний заявляла, что это – холера, что детей заразили, и надо немедленно найти тех, кто был с ними в контакте.

Не подготовленные к такого рода напастям люди верили всему. Истории разносились одна страшней другой. Говорили, что каждого, кто хотя бы коснулся холерного, немедленно забирают санитары. Сами они в противогазах, в прорезиненных костюмах и обязательно с крючьями. «А крючья, – спрашивали, – зачем?» «Дурак, чтобы холерика не касаться».

Говорили, что на кладбищах холерных хоронить запретили. Втайне от родственников их свозят в специально вырытые рвы, стаскивают туда крючьями, а сверху засыпают хлоркой.

Хлорная известь за какие-то сутки стала самым востребованным товаром. Ручки всех дверей, начиная от обкомовских и кончая квартирными, были обёрнуты влажными марлями, тряпками, бинтами, смоченными в хлорке. Самые продвинутые, и Казарин в том числе, перед входом поставили корытца, где в хлорке лежал кусок мешковины.

Говорили, что без мытья рук хлоркой нельзя даже здороваться. Кто пренебрегал этим, оказывался в оврагах или во рвах, куда стаскивали холериков. В подтверждение рассказывали самые невероятные истории. Одну из них Казарин услышал в течение часа сразу от трёх человек. Во дворе пятиэтажного дома мужики играли в «козла». Один поднял руку, хотел крикнуть: «Рыба!», как вмиг побелел и рухнул вместе с костяшкой. Всех, кто играл с ним, а также болельщиков и двух пьяных у дальнего забора, схватили подлетевшие санитары. На вопрос: где они? – рассказчики уверенно отвечали: в овраге. При этом адреса и овраги в каждом из трёх случаев назывались разные.

Услышав эту историю в третий раз, Казарин нервно посмеялся, но вечером ручку своей двери обернул более толстым слоем марли. Другие двери открывал пинком.

Панику усиливали и жёсткие меры карантина. Из больниц выписали всех, кто мог долечиться дома. В пустующие школы с резервных складов завезли сотни кроватей. Никто не знал, сколько потребуется – действовали по принципу: лучше перебдеть, чем недобдеть. Остановили отъезд поездов и вылет самолётов. Выпускали только архипроверенных и, главным образом, руководителей области.

Ещё больше паники вызывала ситуация с прибывающими поездами. В миллионный южный город, к тому же – туристическую Мекку, в разгар летних каникул и отпусков, как всегда, двинулась масса народу. Их ждали родственники, знакомые, туристические организации. И вдруг поезда начали останавливать на дальних степных разъездах. Жара, гольная степь, пяток домиков, и запертые в вагонах люди.

Правда, хаос убрали быстро. Власти стремительно наладили порядок. К поездам доставили воду, разнообразную еду, привезли медиков, включая машины скорой помощи. Тут же, в степи, срочно построили туалеты и многие, особенно молодёжь, с удовольствием воспользовались возможностью оказаться среди самой настоящей степной природы с нежным утренним рассветом, с переливчатыми красками вечереющего неба.

Но дальше 100 метров от поездов не отпускали.

Оцеплением охватили все крупные города области. Въезд-выезд полностью перекрыли.

В четверг в кабинет к Андрею зашёл его внештатный автор – студент пединститута Мишка Швейцер. Казарин в изумлении уставился на него. Всегда франтоватый, Мишка был в солдатской полевой форме. На ремне с одной стороны – фляга, с другой – тесак и подсумок с патронами. Пилотку Швейцер грациозно усадил на рыжей курчавой голове, что Андрею понравилось: он не любил расхлябанности.

– С кем воевать собрался?

– С холерой.

– Будешь отстреливать вибрионы? Иль сразу дристунов?

– А их попробуй останови. Я уже сутки отстоял в оцеплении. Ты знаешь, Андрей Петрович, всю область по периметру оцепили. Я на самой границе с Казахстаном. Шофёры там наши. Узнали: холера напала на Родину. В машины – и по домам… Семьи спасать. Мы им машем: нельзя! Стоим друг от друга сто метров. Куда там! Прут напрямик… по степи.

– Настоящие герои. Защитники родных. Родина – это от какого слова? Учу тебя, Мишка, а всё не в коня корм.

– Ты постоял бы там. Приказ: не пускать. А как не пустишь? Один стал стрелять по колёсам. Но шоферюга умчал на ободах.

– И что, ни туда, ни сюда?

– Железный занавес, Андрей Петрович.

– Ну, это правильно – порядок должен быть. А то разбредутся, разнесут заразу, – начал разглагольствовать Казарин. И вдруг вскочил, как подпаленный.

– Ё-моё! У меня ведь ребята на Дону!

– Карантин – недели три-четыре.

– Ладно, Миша, бди, – отстранённо сказал враз помрачневший Казарин. – И к дристунам подходи с наветренной стороны.

– Почему?

– Жидкий стул. Он далеко разносится по ветру. А у тебя должно быть светлое будущее. Я вижу.

В холерных заботах, в подготовке срочного материала о состоянии городской водоканализационной сети, Казарин совсем забыл про «фарфористов». Он даже с Глебом Пустовойтовым только раз встретился: выпили по бутылке пива на его кухне. Говорили о холере, негромко – о женщинах; в соседней комнате ходила жена Глеба – Алла. Она была убеждена в дурном воздействии Андрея на её мужа. Но вслух это не высказывала. Добродушный, покладистый, позволяющий ей время от времени покомандовать собой, Глеб однажды так взорвался после очередной язвительной реплики в адрес Андрея, что больше она не пробовала отвадить мужа от Казарина.

Впрочем, Андрей был не настолько ей неприятен, как она хотела это показать. По сравнению с другими товарищами и знакомыми мужа он был самым интересным. Остроумный, нередко бесшабашный, но, когда надо – собранный, Казарин волновал и притягивал. Одно отталкивало: лёгкость, с которой он менял женщин. Это вызывало брезгливость и одновременно пугало. Муж вроде ни на чём не «прокалывался», но чутьём умной женщины, а оно у неё было развито сильней, чем у крота, Алла угадывала идущую от Казарина опасность. Она понимала, что статного, привлекательного Глеба, создай только условия, с удовольствием подхватит какая-нибудь женщина, и Казарин охотно поможет ему. Поэтому лишний раз Андрей не настораживал жену друга и чаще звонил ему, чем заходил домой.

Вспомнив о подмосковных рыбаках, Казарин тут же позвонил Глебу.

– Ты ничего не знаешь?

– Нет, – простодушно ответил Пустовойтов. – Неужели ещё какую-нибудь заразу открыл?

– Неблагодарный ты, Шкаф. Я ему несу свет знания, а он из темноты мне по рогам.

Кличка «Шкаф» ходила только в узком кругу. Глеб был выше Казарина, широк в плечах, с огромными лапами, в которых ручка казалась спичкой. На большом, мясистом лице с прямым носом и полными добродушными губами в первую очередь замечались ярко-голубые искристые глаза и сразу же – небольшой рваный шрам на левой щеке. Через много лет после войны мальчишки разбирали мину. Двое остались в том возрасте. Глеба осколок пометил на всю жизнь.