Сотрудники выдавали какие-то неопределённые звуки, которые Ванчуков принимал за согласие с ним, и объяснение на этом заканчивалось.

Работать в сельхозотделе становилось всё трудней, мать угасала не по дням, а по часам, и самоотверженная помощь Шурочки, которая теперь оставалась ночевать, даже если дома был Андрей, оказалась спасением для Казарина.

Андрей спал в своей комнате: сон был тревожным, неглубоким, то и дело приходилось вставать на стоны матери. Но пока он подходил, Шурочка уже давала больной женщине анальгин, гладила исхудалую руку, поправляла чёрные, почти без седины, слипшиеся от пота волосы и что-то ласковое говорила.

Казарин уходил к себе, не сразу засыпал, тёр ладонью грудь в области сердца – там почему-то всё чаще стало болеть, чего никогда раньше не было.

Мать умерла на его глазах. Был август. Из дома её перевезли в больницу. Чтобы меньше страдала, делали наркотические уколы. Андрей сидел в палате, на койке, что стояла напротив материной. За открытым окном жизнерадостно гомонили воробьи; когда стихали, было слышно, как шуршит по жестяному отливу листва клёна. Где-то вдали, невидимый, двигался башенный кран, и голоса рабочих доносились невнятно, убаюкивающе. Во всём было умиротворение. Тишина и благость казались частью неведомой райской жизни. Однако рядом заканчивалась реальная жизнь реального дорогого человека, и Андрей не отводил воспалённого взгляда от материного лица, её закрытых глаз. Врач сказала: отключились все органы. Работало только сердце. Оно оказалось самым сильным и каждым ударом словно говорило сыну: я здесь… я с тобой…

На похоронах Андрей говорил какие-то слова: скорее, не слова, а облечённые в звуки страдания. Ему давали нюхать нашатырь.

Потом он поставил памятник. Всё, от начала до конца, сделал своими руками. Глубоко забетонировал арматуру, забрал у тётки – материной сестры – мраморную плиту (когда-то, в хулиганские годы ранней молодости, упёр столешницу из бесхозного уличного кафе); на ней укрепил переведённую на эмаль фотографию матери – ещё молодой, красивой; намертво закрепил плиту медными болтами в бетон. Внизу вырубил всего несколько слов. Они сказали обо всех отношениях двух самых родных людей. «Спасибо. И прости. Сын».

После похорон Андрей какое-то время не мог прийти в себя. Шурочка готовила ужины, спать ложилась в материной комнате. Андрей говорил с ней, расспрашивал о прежней жизни, но, углублённый в свои страдания, слушал без интереса. Несколько раз, вскинув взгляд на уходившую в кухню женщину, машинально отмечал красивые пропорции тела. Роста ниже среднего, всё гармонично: узкие плечи, явно видимая талия, округлый, хорошо выделяющийся зад.

Однако ни разу ничто и нигде не шевельнулось. Так обычно глядят на красивую сестру и не видят в ней женщины.

Однажды в редакции устроили, по определению Михайлова, «тихий выпивон». Громкие застолья были запрещены под страхом увольнения. Малько за один случай выгнал сразу несколько человек. Но «тихие выпивоны» он отследить не мог. Запирались в кабинетах двое-трое, обычно из одного отдела. Стукали друг о друга донными гранями стаканов – получался глухой булыжный звук (отсюда пошло выражение: «по булыжничку»). Сначала шёпотом, потом громче начиналось «мытьё костей», разумеется, чужих. Наконец, кто-нибудь спохватывался и также тихо расходились, при этом выпучивая на вахтёра глаза, чтоб показать трезвость.

Казарин уже перешёл из сельхозотдела в отдел промышленности, строительства и транспорта. Там сразу стал своим и через некоторое время после похорон матери его пригласили на «тихий выпивон».

Обычно Андрея невозможно было споить. Его подругам нравилось: половина компании уже ни мычит, ни телется, кто-то повалился на диван или кровать, а Казарин сидит за столом, перебирает струны и, чем дальше, тем душевней поёт.

На этот раз, видимо, сказались нервные потрясения последнего времени. Он немного выпил и почувствовал: повело. Не дожидаясь неприятностей, простился и пошёл домой.

Там была Шурочка. Она недавно пришла из поликлиники, начала готовить ужин. Когда нагнулась, чтобы достать из шкафа посуду, Андрея как будто обожгло дыханием мартеновской печи. Халатик поднялся так высоко, что обнажилось всё, обычно недоступное взгляду. Казарин в два шага оказался рядом, она выпрямилась, повернулась лицом к нему и тугие груди вдавились ему в область солнечного сплетения.

Шурочка стала жить у него. Но чем дальше, тем меньше оставалось шансов реализовать материно желание. Казалось бы, что ещё нужно исстёганному кнутами жеребцу для спокойной стойловой жизни? Внешне Шурочка была привлекательна. Небольшое круглое лицо, всегда накрученные короткие волосы рыжеватого цвета, светло-зелёные глаза, прямой носик, стройная фигурка.

Но то одно, то другое в женщине останавливало Андрея. Несколько лет она была вольнонаёмной в Группе советских войск в Германии, тоже медсестрой. А опытный Казарин, сам не раз выбиравший из нескольких женщин в компании именно медичку – за доступность, ни капли не сомневался в том, что через это тело прошло изрядное количество мужчин.

О тщательно скрываемой опытности говорило и её поведение в постели. Бешенеющий в движениях Андрей видел, как всё сильней расширялись зеленоватые Шурочкины глаза, как выступала из них влажная поволока, вслед за чем через доли секунды всё должно было полететь в обрыв. Однако тут же что-то неуловимое происходило с телом. Оно словно металлизовалось, застывало и опускающиеся на глаза веки стирали влагу кипящей страсти. Заканчивалось всё бесстрастно и как бы с её стороны неумело. Что, видимо, должно было показать целомудренность. Но именно эта фальшивинка вызывала у Андрея отторжение.

Командировки, разнобойная пульсация редакционной жизни, компании, которые всё чаще стали собираться в Андреевой квартире, постепенно начали оттеснять Шурочку на периферию казаринских интересов. Она хотела быть с Андреем, но бороться за это не решалась, боясь оказаться отторгнутой резко и навсегда. И не знала, что Андрей, скорее всего, не сделал бы этого. Он почти никогда не рвал отношения с женщинами грубо и одномоментно. Жадный до всякой новизны, он всего лишь активно плыл в бурном потоке по имени Жизнь. Если женщина не успевала оставаться рядом, винить надо было себя и реку. Она уносила Андрея к другим островам, порогам, заводям.

Постепенно Шурочка привыкла к тому, что Андрей цепляет женщин, как собака репьёв. Порой терзалась, но уйти не могла. Казарин видел: она любит его. Был уверен: теперь никого другого не подпустит. Однако главным чувством оставалась только благодарность. А этого, понимал Казарин, мало, чтобы сделать решающий шаг. «Должна же когда-то случиться большая любовь! – думал он. – Как у других. Без любви нельзя жениться». Когда доходил в мыслях до этого понимания, ёжился от неловкости. Становилось стыдно за своё малодушие. Надо бы, думал, оторвать Шурочку, пусть уйдёт искать своё счастье. Но не только оторвать – отпустить её не мог. Она и мать были нечто неразрывное. Наткнувшись в уличной толпе, в каком-нибудь учреждении на лицо, взгляд, улыбку, вызывающие в памяти материны черты, тут же вспоминал Шурочку. Теплел настроением, немедленно звонил ей на работу или в общежитие. Она появлялась так скоро, будто ждала у подъезда. Снова проваливались в омуток страсти: Андрей открыто, несдержанно, Шурочка, как всегда «с тормозами».

Утром расходились и не виделись неделями. Она звонила чаще: как живёшь? Не постирать ли рубашки? Могу прийти убрать квартиру. Он – редко. В основном, с какой-нибудь просьбой. То Шведову втихаря провериться у венеролога. То себе и Глебу Пустовойтову сделать больничные листы перед открытием охоты.

На этот раз он набрал номер, чтобы спросить о холере. Услышав тёплый, с улыбкой, голос, смутился. «Забыл, когда звонил. Свинья неблагодарная».

– Как ты в этой жаре, Шурёнок? Я лично дышу вроде судака на сковородке.

– Значит, собрался на рыбалку?

– Если объяснишь, что происходит. Скажи, в городе действительно холера?