Этой женщине Андрей был благодарен за появление в самые трудные месяцы три года назад. Тогда он в отчаянии, бросив всё в Смоленске, примчался в родной город.

Перед тем работал в тамошней молодёжной газете. Писал про молодых доярок и трактористов, ткачих и токарей. Регулярно бывал на собраниях комсомольского актива. Узнал молодых «подручных партии» от краёв до глубин. Почти каждый «актив» кончался всеохватной пьянкой. Пили почти все: секретари, заведующие отделами и секторами, прожженные комсомольские старухи и только пришедшая из школ и техникумов молодая поросль. С середины разгула начиналось «ухождение на беседу» – в дальние и ближние кабинеты. Вернувшиеся оттуда красные, с распухшими губами «комсомольские богини» некоторое время сидели рядом с недавним «беседчиком», потом он зигзагами шёл куда-нибудь к другому концу стола, она – двигалась коленями к другим коленям; готовые к новой «беседе», уже не слишком скрываясь, жали друг другу бёдра, влипали ладонями в спины; глаза парней от нетерпенья вылезали из орбит; созревшие торопливо вставали и уходили искать освободившийся кабинет.

Бывало, кабинетов не хватало. А гормоны распирали. Тогда устраивались под лестничными маршами первого этажа. Главное – не должно быть видно активистку. Гусар-активист в счёт не шёл.

Молодые организмы трезвели быстро. Уже с утра, лихорадочно блестя глазами и припадая то и дело к графинам, активисты вытягивали по телефонам сводки об успехах, крепнущими басками клеймили секретарей слабых «первичек» и даже порыкивали на журналистов «молодёжки».

Но стоило раздаться партийному звонку, как голоса «подручных» неузнаваемо менялись. Становились бархатно-умильными, заискивающими.

Наблюдая в очередной раз такую метаморфозу, Казарин брякнул: «Интересный вы народ. Вверх – с разинутым ртом, вниз – с разинутой пастью».

Вожаки оскорбились. Дошло до секретаря обкома. Редактору сказали: «Подбираешь не те кадры».

К Андрею начали придираться, что в любом творчестве сделать пара пустяков. Материалы перестали публиковать. Товарищи поддерживали – вокруг него собралась остроумная, циничная и весёлая компания. Казарин играл на гитаре, сочинял песни, был организатором пирушек и заводилой на них.

Терять такого парня никому не хотелось. Особенно молодым женщинам. И дело, скорее всего, спустили бы «на тормозах» (хотя казаринская оплеуха быстро стала известна в молодёжной среде). Компания рассчитывала на Ольгу Недальковскую – жену секретаря обкома комсомола и любовницу казаринского приятеля Антона Орлова.

Но тут вмешалась судьба. Позвонил двоюродный брат Андрея – Валерка и сказал, что его мать смертельно больна.

Андрей поспешно собрал вещи – жил он на квартире у стареющей адвокатки, влюблённой в него и совершенно безразличной ему; каждый из компании расписался на тыльной стороне гитары; Казарину помогли загрузить в вагон чемодан с книгами и он, сильно встревоженный, двинул в низовья Волги.

У матери оказался рак. Андрей никогда не предполагал, что будет так щемяще тяжело увидеть окончание материной жизни. Раньше он считал, что мать не понимает его, и от этого отношения их были прохладными.

Теперь был убеждён, что это он не понимал матери, не ценил её забот, проявляющихся пусть не в сопливом облизывании, а в скупой улыбке, но забот изо всех её сил. Получая студентом денежный перевод, который на фоне переводов для других ребят казался грошовой подачкой, он и не представлял, что это половина её зарплаты – гардеробщицы в кафе.

Мать переживала из-за его развода с Любой, страдала от скитаний сына по разным городам: временами письма, не найдя адресата, возвращались назад.

Теперь она была довольна. Имела право гордиться: сын – журналист. Ни у кого во всей округе, как говорили ей соседки, не было такой «должности». Она смотрела на него, не скрывая радости. Всё плохое осталось позади. И не знала, что позади оставалась вся её 54-летняя жизнь.

Смириться с этим Андрей не мог. Он проникал в кабинеты разных врачей и медицинских функционеров. Мать взяли на улучшенное обслуживание. Но процесс развивался быстро и неумолимо.

С матерью надо было находиться постоянно. Но Андрей этого делать не мог. В редакцию его приняли неохотно, направили в отдел сельского хозяйства, на ставку стажёра в 50 рублей. Меньше просто не существовало. А задания давали одно за другим. Каждое – с командировкой по районам области.

И тут появилась Шурочка. Пришла, как патронажная сестра от поликлиники. Помыла мать, убрала за ней, навела порядок в квартире.

Жила она в общежитии далеко от поликлиники и ночевать с казаринской матерью, в другой комнате квартиры, ей было удобно: работа оказалась близко.

Ночами, страдая от боли и мужественно скрывая её, мать рассказывала Шурочке о сыне. Медсестра говорила о себе. Обе что-то недоговаривали, что-то приукрашивали, но через несколько дней, когда Андрей вернулся из командировки, медсестра стала для матери близкой, как дочь. «Вот бы тебе такую жену», – тихо сказала она, когда сын наклонился, чтобы нежно поцеловать в щёку (раньше он такого за собой не замечал: когда прощались, чмокал куда-то в воздух около лица).

– А почему ты говоришь тихо? Её же нет.

– Силы тают, Андрюша… Такая заботливая. Замужем не была… Не по годам серьёзная…

– Сейчас не об этом надо думать, мама. Мы должны подняться… Потом – про жён.

От отчаяния Андрей не знал за что схватиться. Будучи человеком честолюбивым, он хотел во всём быть, если не первым, то среди первых. Любил красиво одеться (когда позволяли деньги). Держался подтянутым, уверенным в себе. А навалившиеся заботы и страдания выбивали из сил. Эти бы силы отдать матери! Он готов был голыми руками разобрать дом по кирпичику, если бы это спасло её. Но надо было и отвоёвывать место в газете. Мать должна гордиться сыном – известным журналистом.

Однако в редакции скептически читали первые его репортажи и корреспонденции. В каждом таком коллективе устанавливаются свои стандарты и подходы. Люди вроде пишут по-разному, но, читая внимательно газету, можно увидеть общий стиль. Его определяют вкусы главного редактора, а отсюда – заместителей, ответственного секретаря, заведующих отделами. Зачастую даже очень способный журналист, попадая в устоявшийся бульон стиля, языка, отношений, оценок, вдруг оказывается «не ко двору». Первые материалы Казарина заведующий отделом сельского хозяйства Ванчуков даже в руки брал брезгливо, настороженно. Толстенький, с пухлыми розовыми щёчками, в небольших очках без оправы, которые едва держались на маленьком, как птичий клюв, носике, он читал казаринские корреспонденции с видом страдальца. Сам писал редко и только казённо-тусклые передовицы. Вернее, не писал, а лепил с помощью ножниц и клея. Вырезал куски из центральной партийной газеты, из партийных журналов, из речей Леонида Брежнева; клеил вырезанное на лист чистой бумаги, затем соединял чужие слова несколькими своими – бесцветными. В газетную работу он пришёл случайно. Окончил сельскохозяйственный техникум. Через некоторое время взяли в райком комсомола – в отдел сельской молодёжи. Оттуда – в райком партии. Когда редактор районной газеты скандально разошёлся с женой и его потребовалось убрать, обратили внимание на правильно выступающего Ванчукова. Из «районки» по протекции перевели в областную, где спустя несколько лет стал заведующим отделом и секретарём парторганизации.

Самый первый материал, исчирканный и переправленный Ванчуковым, Андрей отдал в машбюро, пылая от стыда. Раньше, бывало, его тоже правили, но чтобы так!..

Затем стал прорываться характер. Андрей начал требовать объяснений: почему это его слово заменяется другим, чем написанное им предложение хуже вписанного завотделом. Маленькие бледно-голубые глазки Ванчукова проваливались в глубь толстого багрового лица. Завотделом отодвигал большой живот от стола и с видом: поглядите, какой наглец! – обводил блеском узеньких очков давних своих подчинённых – молчаливого Виктора Максютова и меланхоличного, огромного Володю Лосева. Глядя на последнего, Казарин думал, что фамилии иногда попадают в точку. Володя и за столом горбился, как присевший на задние ноги лось: большая голова с дыбом трудно причёсываемых волос, бугристые плечи и постоянное безразличие на лице и во взгляде.