«Нет… нет… какая холера? Чё-нибудь не мытое попалось… колбаса вроде с душком…»

Он распрямился, в животе оставался неуют, но не такой, как прежде.

«Холера… Она б устроила стул… Придумали, паскуды: стул. Понос!.. Всё понятно. Краснов говорил через пять – десять минут… Часы надо взять… Куда их сунул, дурак?»

Андрей раздвинул кусты, чтоб пойти в сторону палатки. Но тут боль опять пересекла живот.

– У-у-у, – эт чё ж такое?

Он снова бросился в кусты. Теперь позывов было меньше, однако, каждый раз изнутри как будто что-то выдирало крючьями.

«Обезвоживание… Скоро нечем будет дристать… пошли какие-то капли».

И тут он понял: это Холера!

Отпал боком в сторону от места присидки, лёжа скорчился, зажмурил глаза, ожидая очередного нападения каких-то вибрионов на его внутренности в животе.

«Где ж это зацепил? – с пронзающей тоской подумал Казарин. – На работе? Там всё в хлорке. Глеб? Этот сразу стал аккуратен… Алку драит. Влахан? От этого козла всего схватишь… Жрёт, даже руки не моет. Капитан! Вот чьи лапы он жал, а сколько на них вибрионов…»

Не то от прохлады земли, на которой скрючившись лежал Казарин, не то от свежеющего ветра с Дона его начало трясти. «Озноб… Кажется, Краснов говорил про озноб… Это што ж – дело к концу? Как к концу?! – мысленно вскричал Казарин. – Конец – это смерть? Это што ж… конец того Мига?! Маленького отрезка – конец?»

Андрея снова, как много лет назад, сковал Ужас. Он всегда его помнил… С того февральского вечера.

Тогда он плёлся по улице – она шла меж частных домиков в гору – с компанией своих товарищей. Кому восемь-девять, кому – двенадцать. Они тащили в гору санки, чтобы потом за десять минут съехать на большой скорости с километровой крутой улицы-дороги.

Ему было одиннадцать. Любитель лазить по разным книжкам, зачастую не для его возраста, он за день до того прочитал в какой-то книге, что свет от ближайшей к нам звезды из созвездия Альфа Центавра (этого Центавра почему-то запомнил особо) до нас идёт миллион лет.

Он шёл в гору, тащил тяжёлые санки. Пальтишко, как у всех, с простёганной ватой, шапка – треух с надорванным ухом – или кто ухватил, или сам отбивался; правый валенок в носке протёрся, и Андрей старался ступать на пятку, чтобы меньше снега попадало в Дырку.

От ходьбы шапка спустилась на глаза. Он двинул её со лба назад, поднял глаза и в просвете между сырыми, несущимися тучами увидел звезду.

В тот же миг неожиданная мысль приковала его к месту: «А вдруг это та Альфа Центавра? Может, она потухла… Её уже нет… А свет всё идёт. И будет идти миллион лет…»

Его охватил Ужас… Что ж тогда наша жизнь? Он стоял, как примороженный к земле и не мог представить себе этого миллиона. Только мысленно перебирал слова: «Умрёт бабушка… состарится и умрёт мать… Вырасту большой… состарюсь… и умру я. А свет от этой Центавры всё будет идти… идти. И что же наша жизнь? Миг? Меньше мига?»

Андрей бросил санки. Прибежал домой, уткнулся бабке куда-то ниже груди и так горько рыдал, как никогда до этого не плакал.

Испуганная бабка гладила его, трясла, целовала в мокрые щёки, всё добивалась услышать, что произошло.

А он ничего не мог ей сказать. От Ужаса и Жалости. От Жалости к ней. К матери. К себе. К своим товарищам. Ко всем людям на земле.

С годами тот Ужас – огромный, липкий, чёрный, шевелящийся, как нечто кальмарно-жабье, стал являться Андрею реже. Скорее потому, что Казарин, чувствуя его приближение, напрягал все силы воображения и плотно забивал мысли чем-нибудь другим.

Но совсем тот Ужас Мига так и не исчез из Андреевой жизни. Иногда он внезапно, как дьявол, появлялся откуда-то из глубин сознания, леденил душу и словно спрашивал: ну, как живёшь? Ты не забыл, что жизнь – это миг? А дальше – ничто. Сколько таких было до тебя? Ты их можешь представить… знаешь, как они жили… но они никогда не узнают, что стало после них. Они также хотели жить… обнимать женщин… но их нет… от каждого ничего не осталось… даже пылинки… малого атома… Также будет с тобой… со всеми, кто рядом сейчас, и кто появится позднее… Никто не избежит конца и растворения в небытии…

Бурная юность и переполненная контрастами взрослеющая жизнь с её радостями, страданиями, здоровьем, распирающей силой быстро заглушали изредка прорывающиеся в сознание мысли о неизбежности исчезновения, но сейчас, увидев явно конец Мига, Андрей почувствовал, что каменеет от ужаса.

«Рвота… – вспомнил он слова Краснова. – Леденеют конечности…»

Казарин изогнулся, тронул ступни ног. Они были холодные. И пальцы рук – он чётко это ощутил – ледяные. «Как зимой… когда без перчаток».

В этот момент, видимо, от того, что изменилась застывшая поза, в животе что-то сжалось. Андрей вскочил, попятился задницей в кусты. Организм не выделил больше ничего. Только спазмы прокатывались внутри живота.

«И это всё? Дальше судороги? Я теряю сознание? Как теряю? И больше не очнусь? Значит, конец моего Мига? Господи! Сделай что-нибудь! Я ещё молодой… тридцать два года… Наверно, много наподлил… Значит, я больше ничего не увижу? Завтра будет течь Дон. И послезавтра. Встанут мужики. А что будет через десять лет? Все забудут, что был такой… Будут новые люди… Города, о которых я говорил… А я ничего не смогу увидеть. Хоть бы лежать где-то… смотреть… радоваться за них… ругать…

Но меня же не будет! Сгниёт кожа на руках и ногах. На голове останутся волосы… Череп останется… А куда денется то, чем я сейчас думаю? Что это – мозг? Душа? Господи! Помоги мне! Мне надо жить!»

Казарин полураспрямился – живот как будто кто сжимал. «Сейчас заведу мотоцикл… Ключи у Глеба… Трогать его нельзя… Нельзя никого трогать… Влахан говорил: его мотоцикл можно завести спичками… Три спички. Надо тихо откатить. Проснутся… будут трогать… этого нельзя… Наверно, смогу завести… Ездил когда-то… Мне бы до хутора… Только до хутора… До телефона… Убью, если не дадут телефона. Краснова подниму. Буду умолять… никогда больше никакой критики… Только дозвониться… Пусть вертолёт поднимает… Быстрей в больницу… Кроссовки надо… Упрошу Краснова… Миленький Юрь Василия… никогда не забуду… Где эти кроссовки – суки? Может, возле костра уронил? Штой-то звенит? В ушах звенит?»

Но звон повторился, и до Андрея дошло, что это тихо звонит колокольчик на донке. Тут же сработал рефлекс: надо подсечь. Он попробовал распрямиться. Живот резануло. Андрей согнулся, но поспешил в темноте по сырому песку на звук колокольчика. «Последний раз…» – подумал на бегу.

Поддёрнул леску. В глубине рванулась рыба, потянула снасть. «Последний раз… Пусть последний в жизни», – бормотал согнутый пополам Казарин, тем не менее ловко вытаскивая леску и рыбу из глубины. Выдернул на песок и не столько на прыгающий звук шлепков, сколько на видимые очертания – оказалось, светлота уже стала размывать ночь, он кинулся ладонями на рыбу, придавил её. Это был хороший зобан. Андрей глядел на него, ещё плохо различимого, но тугого, выскальзывающего, с азартом добытчика-победителя и в то же время с грустью человека, не знающего, зачем ему этот трофей и для чего он лишил жизни живое существо. Куда его? Выпустить? Но я его трогал. Унесёт смерть… Бросить в яму в песке, где лежит остальная рыба? Ещё хуже. Люди заразятся.

Пока возился с зобаном, сильно зазвенел колокольчик ещё на одной донке. Она была самой дальней. Стремясь успеть, Казарин полусогнутый бросился по берегу. Азартно подсёк, машинально выпрямился, чтобы оттянуть леску дальше назад. В животе что-то слабо кольнуло. Но страсть сразу погасила эту боль от укола: в глубине реки был достойный противник, и Андрей не мог ему уступить. То быстро, то медленно стал выводить леску, не давая рыбе сорваться.

Теперь попался хороший, метра на полтора, сом. Андрей вывозился в соминой слизи – «соплях», долго доставал палкой из пасти крючок – сом заглотил основательно. Когда освободил леску и поднял сома под жабры, вдруг увидел, что на берегу стало светло.

– Ё-моё! Што это было? – шепотом спросил он себя, прислушиваясь ко всему своему организму сразу. К животу. К мышцам рук, держащих сома. К напружиненным икрам ног. Пошевелил во рту языком: сухой, царапает, но облизнул, вроде посырел.