Малыш (petit!) Рон выше Флёр на голову и втрое шире в плечах, но, почувствовав в словах невестки комплимент, он опускает глаза и вовсю розовеет щёками.

— Florentines — это такие вкуснючие штуки, которые мы пробовали на годовщине вашей свадьбы? Похожие на вафли в шоколаде? Наконец-то я запишу у тебя их рецепт! — Джинни достаёт из заднего кармана джинсов крохотный молескин. — Это мне Гарри подарил, когда узнал, что собираюсь бросить спорт и вести спортивную колонку!

Она освобождает себе уголок кухонного стола.

— Ну, диктуй!

Я чувствую себя лишней.

В гостиной сияет ёлка, налит в стаканы джин, и пахнет вишнёвым табаком.

— Гермиона! Иди к нам! — Взъерошенный Гарри, сплетённый в немыслимый узел с Чарли и Биллом, поднимает голову от твистера.

Билл, с трудом высвободив руку, крутит стрелку:

— Поттер, не отлынивай. Левую ногу на синее!

Все остальные слишком заняты, чтобы приветствовать меня.

В прихожей слышны голоса.

— Джордж вернулся! — полузадушенно стонет Чарли.

— Сейчас нам вообще будет весело. Эй, очки мне не разбейте!

Джордж втаскивает за руку темнокожую девушку, в которой я с удивлением узнаю Анжелину Джонсон, учившуюся на одном курсе с близнецами.

— Смотрите, кого я нашёл в магазине! Она в полном одиночестве покупала сетку апельсинов и какой-то плеснивый сыр. Я подумал, что можно сэкономить хотя бы на апельсинах, сыр-то мы всё равно выбросим!

Анжелина растерянно смотрит по сторонам.

— Привет, — говорю я. — Располагайся, будь как дома. Всё, что рыжее, — это Уизли. Чёрное — Гарри, блондинка — Флёр, она француженка. С Рождеством!

Потерянно возвращаюсь в спальню. Всё замечательно устроилось — без меня. И гости, похоже, вполне счастливы. Нужно хотя бы переодеться, а потом сяду тихонько в уголке с книжкой, как в лучшие годы юности.

В спальне сидит заплаканная Джинни. И когда только успела?

— Что случилось? — Сажусь рядом с ней на кровать.

Джинни комкает в руках какую-то засаленную бумажку.

— Вот.

Я узнаю своё письмо к Гарри — то самое, которое писала этой долгой ночью.

— На кухне такой кавардак, — извиняющимся голосом начинает Джинни. — Я разлила масло, промокнула, чем пришлось… Только потом разобралась, что это. Скажи, ты действительно так сильно любишь моего брата?

У меня уже нет сил злиться. Всё вышло из-под контроля и несётся кувырком прямо в пропасть. Я боялась очередной сцены ревности, а Джинни плачет потому, что я люблю Рона.

— Больше жизни.

— Тогда почему всё у вас — так?

— Как?

— Не по-настоящему. Эта магловская квартира, эта стерильная чистота, эта фальшь в разговорах. Знаешь, иногда ты мне напоминала тётку Гарри — Петунию Дурсль. После свадьбы мы отдавали им визит вежливости. И она вся такая прилизанная была, надменная, неискренняя. Как ты, когда ты рядом с Роном.

— Я очень устала, Джинни. Ты не представляешь, как. Все эти газетные статьи, репортёры, караулящие меня у входа в министерство. Вся эта чушь про то, что мне нужно было выйти замуж за… — я прикусываю язык, но уже поздно.

— За Гарри Поттера. Знаю. Я вначале жутко ревновала его к тебе. Но потом… какое мне дело до того, что думают остальные, если каждую ночь я засыпаю на плече у любимого? — Джинни краснеет, но не отводит от меня взгляда. — А от тебя я такого не ожидала. Ты говорила Рону хоть что-то из того, что написала здесь? Он себе места не находит, глядя, как из милой зазнайки ты превращаешься в редкостную зануду.

— Джинни, как ты можешь?

— Могу и буду. Потому что мы когда-то были подругами, потому что мне тоже очень жалко тебя терять. Только друзья говорят правду, помнишь?

Через несколько минут мы уже самозабвенно плачем друг у друга на плече.

Потом Джинни помогает мне переодеться.

— Никаких бледных оттенков! Все эти пастельно-кремовые тона, брючные костюмы для дома… Ты в них похожа на моль, что бы там ни писали журналы о моде.

Похоже, ей нравится мной командовать. И я заражаюсь её радостью. Достаю из шкафа шёлковое ярко-синее платье — то самое, которое надевала на свой выпускной бал, первый бал после победы. Тогда было так легко и радостно кружиться в танце, а высокие своды отреставрированного Большого зала сияли миллиардами прозрачных майских звёзд.

— Немного волшебства, — улыбается Джинни.

Она достаёт палочку, шепчет какое-то заклятье — мои волосы, как в магловской рекламе шампуня, мелкими кудряшками рассыпаются по плечам.

Из зеркала на меня смотрит Гермиона — та, которой я была пять лет назад.

Рон

Гермионы нигде не видно. Небось, заперлась в комнате и дуется на всех. Эта мысль не даёт мне покоя, но я решаю: а плевать. Несколько лет я жил так, как нравилось ей, неужели хотя бы один вечер в году я не могу позволить себе побыть рядом с семьёй в своём собственном доме?

Джинни и Флёр накрывают на стол в гостиной. Чарли и Билл им помогают и, судя по радостной возне, уже успели разбить как минимум одну тарелку. И это мои старшие братья! Анжелина (с ума сойти, капитан по квиддичу, Чёрная молния Гриффиндора у меня в гостях!) сооружает какие-то замысловатые бутерброды.

А мы с Джорджем курим на балконе, сквозь приоткрытую дверь слыша жизнерадостную перепалку Флёр и Чарли. Флёр читает моему брату лекцию о сырах, восторгаясь тонким вкусом дор блю.

— Кто бы мог подумать, что этот вонючий магловский сыр такая большая ценность, — ухмыляется Джордж.

— Меня больше удивляет количество магов, живущих среди людей. Джонсон, к примеру, от неё я никак не ожидал.

— У неё небольшая этническая лавочка в двух кварталах отсюда. Я заходил к ней иногда.

— Ты?

— А ты думал, братишка, будто я все эти годы только и делал, что надирался в подсобке? — Джордж небрежно сплёвывает вниз. — Мне просто паршиво от всего этого, от сочувствующих слащавых рож… Бедняжка, он совсем один, каково это — потерять брата-близнеца? — он кривится, явно кому-то подражая.

— И каково? — спрашиваю я, внутренне обмирая: на моей памяти Джордж впервые заговорил хоть с кем-то о смерти Фреда.

С кем-то? С тобой! Гордись, Рон, из тебя выйдет отличный выслушиватель и утешатель чужой боли. Да только не получается — гордиться. В горле царапается застарелая тоска.

— Хреново. Слышишь, Рончик, если ты вякнешь кому-то — неважно, кому: маме там, или Грейнджер — я тебе сломаю нос. — По сузившимся глазам Джорджа ясно: не шутит, сломает, и хорошо, если только нос. — А вообще, знаешь про такую фигню как фантомные боли? Вот если руку у тебя отрезали, её уже нет, а ты чувствуешь, как она ноет? Как-то так и я. Мне… кхм… Фред… ближе, чем рука был. На горшках рядом сидели, когда тебя и в проекте не было. Рожа к роже присунемся — и будто в зеркало смотрим. И так всегда. А потом — р-раз! — и я в своё мёртвое лицо смотрю. Ты ж, блин, не поверишь: меня рядом не было, когда… когда Фреда взрывом зашибло. Но я уже знал, что — всё. Трындец котёнку, рыдайте, крали, — нет его в живых. Потому что вот здесь, — Джордж бьёт себя кулаком в грудь, — полсердца ножом отхватили. Ноет вот, дрянь, теперь.

Некоторое время мы молчим. Потом Джордж достаёт из кармана белого шахматного слона.

— Держи, возвращаю. Ты когда сегодня ночью куролесил, я понял, что хреново не только мне одному. Все мы зашиблены в голову камнем, долетевшим из той войны. Потому и ты с Грейнджер как кошка с собакой, и Гарричка, мальчик наш золотой, временами как в дерьмо опущенный ходит… А, когда ты шахматы расставлял, то каждой фигуре давал имя. И погибших потом за край доски бе-е-режно складывал, будто навеки прощался. Даже с этим говнюком Снейпом, про которого сейчас говорят, что он не говнюк, а герой.

Я молчу. Я вспомнил. Но мне стыдно. Поигрался Рончик в солдатиков, умничка, плеснул пафосом через край. Как на первом курсе, когда за философским камнем спускались. «Гарри, беги, я прикрою!» Тогда тоже шахматы были. Ни на что ты больше не годен, Рон Уизли, тобой только спину прикрывать.

— Чего примолк? — Джордж хлопает меня по спине так резко, что я вздрагиваю. — Стыдно тебе? А зря. Не по бабам ведь шлялся. Я тебе ещё одну вещь скажу, прежде чем мы отсюда уйдём. Замри и внимай. Хороший ты человек, Рон, несмотря на то, что мой младший брат. Я бы даже сказал, вопреки этому. Вот уж не ожидал, что из мелкой сопли такое вырастет. Прямо гордость за тебя распирает.