Это был мой этюдник.

Я оглянулся на дверь, но там никого не было, так что я потянулся и взял этюдник. Я вновь и вновь вертел его в руках, а затем пролистал страницы. Все рисунки с Николь пропали, но с изображением мамы были на месте наряду с парочкой на футбольные темы. Я оглянулся по сторонам, размышляя, куда бы мог спрятать его, когда между страниц выскользнул конверт и упал мне на колени.

Я взял его в руки и осмотрел со всех сторон, и тут же заметил имя папы и наш адрес на титульной стороне, вместе со штампом Чикаго, Иллинойс. На нем не было обратного адреса и у меня взыграло любопытство.

Вскрыв конверт, я развернул письмо.

Доктор Мэлоун,

Во время нашей последней встречи выяснилось, что Томас будет играть в профессиональный футбол. В тот момент я согласился, что не буду искать с ним встреч, несмотря на мое право, ведь ему уже восемнадцать. С тех пор я узнал о случившемся с ним происшествии и его травмах.

Вы должны позволить мне с ним контактировать. Я его никогда даже не видел, потому что так хотела Фрэн, но он мой биологический сын. У нас была договоренность, что если он играет профессионально, как вы того хотели, то я не буду к нему приближаться. Если он больше не может ходить, то теперь ему более чем когда-либо стоит узнать, кто я и что у него есть другие варианты.

Вы не можете удерживать меня вдали от него вечно, Лу. Вы сказали, что он по-прежнему рисует, что означает, у него уже есть к этому способности. Он не может играть в футбол, если не может ходить, а я могу предложить ему совершенно другой путь в жизни.

Свяжитесь со мной до конца этого месяца, чтобы все устроить или я сам с ним свяжусь.

Томас Гарднер

Я уставился на лист в своих руках.

А затем перечитал его снова и снова, в то время как в голове эхом отдавались слова Шекспира: «Глас родителей – это глас Богов¹¹⁵». Мое сердце стучало так сильно, будто Стивен вколол мне еще одну дозу, и я знал – просто знал – из слов, начирканных на скромном листе бумаги, покоящемся у меня в руках, что нашел свое спасение.

Казалось, будто по рукам провели кубиками льда, а кончики пальцев непроизвольно сгибались. Я осознал, что не дышу, лишь когда начала гореть грудь, и сделал резкий вдох, чтобы наполнить тело кислородом.

Я еще раз перечитал письмо.

В моей голове будто сами собой закрутились крошечные шестеренки и, как механизмы сложного замка, череда событий медленно встала на свои места.

– Какого хрена ты делаешь?

Я подпрыгнул на месте и чуть не выскочил из своего кресла. Папа стоял в проеме двери, а его глаза перебегали от моего лица к этюднику у меня на коленях и письму в моих руках.

Я же просто уставился на него, как дебил.

– Я задал тебе вопрос, – повторил он.

– Я пришел… за своими таблицами… – запинаясь, промямлил я, а затем опустил взгляд на письмо, которое держал, и медленно поднял взгляд на него. – Пап?..

Взглянув на письмо, его глаза, казалось, остекленели, он облизнул губы и медленно вдохнул.

– Дай мне это, – потребовал он, хотя его голос не был пропитан злостью, как я того ожидал. У меня сковало грудь, когда он вытянул вперед руку, однако я не отдал ему письма.

– Ты не… – у меня участилось дыхание при попытке сформулировать фразу. – Ты не мой…

– Заткнись! – заорал он и сделал шаг ко мне, я крепче сжал письмо. – Я твой отец! Я тот, кто тебя вырастил – пожертвовал собой ради тебя! Я забросил свою гребанную карьеру ради тебя! Он ничего для тебя не сделал! Ничего! Только я!

В моей голове отдавались слова: «Я твой отец». Мне представлялись они голосом Джеймса Эрла Джонса¹¹⁶. Я видел, как лицо папы стало красным от гнева, но не мог заставить себя почувствовать какую-то вину или страх по этому поводу. Я просто окаменел по отношению к нему. Когда он вообще был мне отцом? Может, до смерти мамы у него бы и могло получиться, но теперь? Нет. Точно не сейчас.

– Мне никто не сказал, – тихо произнес я. – Почему?

– А с чего бы нам это делать? – Я осознал, что впервые за долгое-долгое время он отвечает от лица обоих – и себя и моей мамы. – Он был никем – никем для нее и никем для меня. Он никто.

Я вспомнил, как много лет назад, когда я был еще очень маленьким, то задавался вопросом, почему был похож только на маму. Я вспомнил поминальную службу по ней – которую провели через месяц после ее смерти – и длинные очереди людей, пришедших засвидетельствовать свое почтение. Я вспомнил, как видел тогда папу в компании мужчины с цветом волос как у меня и гадал, был ли он одним из родственников мамы. Я спросил о нем папу, и он пропустил мой вопрос мимо ушей.

– Он был на ее поминальной службе, – уверенно сказал я, это был не вопрос.

– У него не было права там быть! – в ответ прокричал папа.

– Тебе следовало мне сказать! – проорал я в ответ. Я попытался проехать вперед и привстать, зная, что выше него, когда стою на ногах, но конечно же не мог этого сделать. Я по-прежнему был частично зажат ящиком стола. Я захлопнул тот и постарался сдвинуть кресло одной рукой.

Папа пнул ногой по колесу, задвигая меня назад.

– Куда это ты на хрен собрался? – ехидно спросил он. – Думаешь, сможешь отправиться к нему? Да?

Он еще раз пнул колесо.

– Ни за что! Ты мой сын! Мой!

– Не твой! – прокричал я в ответ. В мыслях проносился каждый тычок, каждый пинок, каждый удар в живот, каждое сломанное ребро, которыми он одаривал меня все эти годы. – Так вот почему ты так со мной обращался! Вот почему ненавидишь меня, не так ли? Это никак не связано со смертью мамы! Все потому что я его ребенок, а не твой! Ты всегда меня чертовски ненавидел!

На этот раз его нога попала по колесу под другим углом и с гораздо большей силой.

Коляска опрокинулась, чтобы удержаться, я схватился за стол, и в итоге мои пальцы вцепились в стопку книг. Кресло, книги и я вместе с ними – все полетело вниз и разметалось по полу. Боль в боку чуть не лишила меня сознания, когда я ударился скулой о край кресла и у меня вышибло дыхание.

– Ты не будешь с ним, слышишь меня? Не будешь! Я запрещаю, черт подери! Это я тебя вырастил – Я! Она покинула меня и единственное, что от нее осталось – это был ТЫ! Я сделал то, чего она бы хотела – убедился, чтобы ты стал самым лучшим гребанным игроком, которым только мог стать! Я это сделал! Да ни за что, черт побери, он не наложит на тебя свои гребанные лапы!

Я подтянулся на руках, стараясь выбраться из кресла, чтобы выправить его. Папа все еще кричал, но моя голова пульсировала, а в ушах звенело, так что я не мог понять, что он говорил. Пару раз я потряс головой, стараясь избавиться от головокружения.

– Ты мой сын! Мой сын! – непрестанно кричал он. – У него нет на тебя никаких прав! Никаких!

Я дотронулся до своего рта и взглянул на пальцы, на них была кровь от разбитой губы. Что-то в моем сознании изменилось, я практически слышал это в своей голове. Я вытер рот и перевел взор на него.

Но мой взгляд дрогнул, когда я встретился с ним глазами.

Было что-то в его глазах, чего раньше я никогда не видел. Взгляд был холодным и бессердечным, отчего по моей спине пробежала дрожь. Это не было простым гневом или решимостью.

Он выглядел… отстраненным.

– Ты не должен был узнать, – сказал он вновь спокойным и невозмутимым голосом. – Она не хотела, чтобы ты когда-нибудь узнал. Она даже ему не сказала. Она сказала, что ты был моим. Ты мой, и никто никогда этого не изменит. Ни он. Ни ты.

Он резко повернулся и рывком открыл верхний ящик шкафа, сунул внутрь руку и развернулся лицом ко мне. Его рука полностью распрямилась, и я увидел, что он держал в ней пистолет.

Нацеленным на меня.

Мне на ум пришли слова Короля Лира из произведения Шекспира: «Не суйся меж драконом и яростью его¹¹⁷». Почему-то я был уверен, что предупреждение слишком запоздало.