Малыш печально смотрел на него, словно понимал все, о чем думает Николай. Он сочувственно гавкнул.

Першин вздрогнул и поежился, вспомнив лицо Веры и её слова. Ишь ты: ищу клады старые, а портки ношу рваные. Придумает же такое! Раньше говорили так: кто охотится да удит, у того никогда ничего не будет. Но то с усмешкой говорили, с подковыркой, а здесь… Обидно было, давно его никто так не доставал. Сказала, как кнутом хлестнула: наотмашь, зло. И правильно, не выворачивай в другой раз душу. Поделом ему, дураку!

Рейсовый автобус был переполнен.

Николаю удалось протиснуться на заднюю площадку. Рядом стоял пустой бидон, который, гремя, подпрыгивал на каждом ухабе, норовя придавить ноги. Передвинуться было некуда, рядом подпирала клетка с одиноким перепуганным кроликом.

Около часа предстояло болтаться в автобусе, слушая разговоры пассажиров.

Першин не пытался узнать знакомых, слишком много времени прошло с тех пор, как уехал отсюда мальчишкой. За окном тянулись поля, мелькали перелески. Все вокруг было чужое, незнакомое.

Народ в автобусе обуждал цены, виды на урожай.

— Эх, дождичка бы сейчас хорошего, — говорила здоровая баба, владелица одинокого кролика.

— Какой дождик, — мигом отозвался мужик с хмурым лицом. — Самый сенокос.

— И-и, милый, добрые-то люди уже давно все накосили. Лето было — на редкость, все пруды в округе попересохли. Кто нынче сена не успел накосить, тот совсем не хозяин.

Мужик забурчал и умолк.

— А что, Степановна, — заговорила сухонькая старушка в темном платочке, надвинутом на глаза, — кролика-то никто у тебя не купил, назад везешь?

— Не купили, — вздохнула Степановна, с укором посмотрев на пугливое животное. — Всех разобрали, а этот не показался. Из-за него лишний час на рынке проторчала, чуть на автобус не опоздала.

— Чахлый он какой-то, — сделала вывод старушка. Ее постное лицо выглыдывало из платочка как мордочка хищного зверька.

— А чего продавать-то? — оживился хмурый мужик. — Сами бы ростили до поздней осени, а потом шкурки выделали да продали. Они хорошо зимой идут.

— Некому выделывать, — отозвалась Степановна. — Мои не умеют, а на сторону отдавать, себе дороже. Раньше Максимыч брался, да сейчас заболел сильно, вредно ему со щелочью возиться. Других мастеров я не знаю.

— Да, Максимыч спец хороший был, — подтвердил тот же мужик. — Он моим девкам такие шкурки на два полушубка собрал, любо-дорого! Хоть и кролик, а смотрится… Как животное кормить будешь, такой и мех получится. У самочек понежнее и мех погуще, у самцов — пожиже и мездра грубее.

— Ишь, ты, специалист какой, — подковырнула его Степановна. — Вот и брался бы вместо Максимыча, верный кусок хлеба.

— Не, — покачал головой мужик. — С того куска хлеба кровью захаркаешь. Максимыч, — он приглушил голос, — до зимы, говорят, не доживет.

— Типун тебе на язык!

— В городе вроде был пункт приема, — встрял в разговор ещё один пассажир в полосатой кепке с большим козырьком. — Только нынче вроде не время, попозже массовая сдача начнется.

— И сейчас принимают, — раздался мужской голос. — Кролик — животное нежное, корм не тот, он и лапки кверху.

— Спасибочки за совет, — язвительно сказала Степановна. — За невыделанную шкуру копейки платят. Наездишься в город, дорогу не оправдаешь.

— А куда ты их деваешь, шкурки-то? — не отставала старушка.

— Никуда, — ответила Степановна. — Мясо съедаем или тушенку в запас делаем, а шкуры валяются, пока не сгниют.

— Ну, это зря, — мужчина в полосатой кепке покачал козырьком. — Бесхозяйственно поступаешь. Сычам бы отнесла, они шкуры-то в прошлом году вроде выделывали.

— «Выделывали», — передразнила его владелица кролика. — Они такую цену заломят, крохоборы. У тебя самого шкуру спустят.

— Слыхал, у Сычей неувязочка с этим вышла, — встрял в разговор неуправившийся с сенокосом мужик. — Раньше старый Егорка Сыч выделкой занимался, и полный порядок был, а тут сын его, Ленька Лоскут, решил папаше помочь.

— Ну, этих никая хворь не возьмет. Добрые люди мрут без счета, а старому Сычу никакая потрава не страшна. Давно его черти на том свете обыскались.

— Вот я и говорю, — продолжил мужик. — Взялся Ленька за выделку шкур. Там ведь работа тонкая, живая, с умом все делать надо, а Лоскут что? Жадный до невозможности, как и папаша, но ума нету. Решил, уж если для себя, сделаю по высшему разряду, ничего не пожалею. Сыпанул щелочи сверх меры, чтобы, значит, как следует.

— И что? — заинтересовалась Степановна.

— А то, что расползлись те шкурки. Загубил все под корень. Ох, говорят, и орал же старый Сыч на своего Лоскута, какими только словами его не носил! Соседка слыхала. Ленька злой потом ходил, как собака.

— Собака он и есть! — Сухонькая старушонка мелко закрестилась. — Господи, хоть бы сняли его с милиционеров-то, паразита.

— А тебя он, мать, чем достал? — спросил мужчина в кепке.

— Жулью потворствует. Он у нас кто? Милиционер, — сама себе ответила старушка. — Только пойди-ка ты к нему сунься. Слушать не хочет. Ко мне нынче в огород два раза забирались, второй раз весь лук повытаскали.

— Ну, — сочувственно ахнул кто-то на передней площадке, — без лука жить хреново!

— Вот я и говорю, разве это дело? Так он даже бумагу заводить не захотел. Прогнал меня, старую. Ездила в город начальству жаловалась.

— Если сама бабка Дарья за Лоскута взялась, то держись! — засмеялись на передней площадке.

— Думаешь, будет прок? — спросила Степановна.

— Не знаю, родимые мои. Только пусть меры принимают. Зачем нам такая милиция, только водку жрать, да браконьерствовать, больше ничего не умеют. У одного перцы из-под пленки поснимали, к другому в избу забрались. И что? Никого не нашли.

— Не хотят потому что.

— Вот я и говорю, пусть разберутся, — решительно сказала старушка.

— Да что твои перцы. Тут все заборы поснимали, которые из алюминия. Кусками вырезали и сдали в пункт приема. Братья Панкратовы контору открыли, а Ленька Лоскут у них компаньон. Прикрывает.

Народ в автобусе зашумел.

— Эти пьяницы Панкратовы скоро всех оголят. У Ведеркиных дом угловой, с двух сторон сетку-рабицу сняли. Сама Ведеркина орала недавно на Лоскута. Каким, мол, местом ей теперь свой участок загораживать? Там козы шляются и коровы. Заберется скотина в огород, все повытопчет. Стыдила его, стыдила, а толку… Такому ссы в глаза, все божья роса.

— Ведеркина любит поплакаться, — возразил женский голос из середины автобуса. — Чего жаловаться? Пенсию получает.

После этих слов началась перебранка:

— Так ведь у неё на шее сын-пьяница, в городе живет, детей нарожал, а все с матки деньги тянет.

— Да она все лето клубнику на базар в город возила, корзинками продавала.

— А ты, поди, поухаживай за ней, за клубникой-то, спина отвалится. Чужие деньги все считать горазды.

С обсуждения доходов Ведеркиных пассажиры перешли к сведению личных счетов.

— Сейчас пенсионеры самые обеспеченные люди. А много ли им, старикам, надо? Могут и помочь…

— Жаловаться начальству надо, — перекрывал общий шум тонкий голос бабки Дарьи.

Постепенно споры затихли.

После того как несколько пассажаров вышли, на задней площадке стало посвободнее. Першину удалось наконец протиснуться в угол, подальше от громыхающего бидона. Он по-прежнему смотрел в окно, пытаясь угадать знакомые места.

Вначале он не прислушивался к разговорам в автобусе. Но, услыхав про Сычевых, насторожился. Это какие же Сычевы, не из Ежовки ли?.. Точно, вспомнил он, старого Сыча Егором звали, а сына его — Ленькой. Вредный был пацан, года на три Кольки постарше. Его в детстве Лоскутом дразнили. Значит, это прозвище так за ним и осталось.

— Карманово, — объявила кондукторша.

Николай взглянул на часы. Карманово находилось примерно на полдороге между Родомановым и городом.

В автобус в переднюю дверь вошел коренастый мужик с красной мордой и окинул взглядом весь салон.