Но вернёмся обратно на правый берег — ведь процессия с паланкином царицы Ирмы приближалась к воротам Буйюк в южной оконечности города. Над воротами высилась четырёхугольная каменная башня. В каждой её бойнице виделось лицо лучника. Поверху стены, меж зубцов, медленно прохаживались воины-часовые. На ветру развевался стяг — белое полотнище с синей шестиконечной звездой. Над широкой площадкой-балконом был натянут шёлковый тент, под которым сидела царская семья — вдовствующая царица-мать Мириам и царевичи — старший Давид, средний Эммануил и младший Элия. Их шестилетнюю сестру Сарру на Буйюк не взяли, побоявшись держать малютку на невыносимой жаре, и оставили в Сарашене под присмотром мамок и нянек. Во вторых рядах ожидавших на башне находились представители знати, аристократическая верхушка во главе с сафиром Наумом бен Самуилом Парнасом и раввином Ицхаком Когеном. Слуги обмахивали господ разноцветными опахалами. Солнце налило яро, и горячий воздух зыбкими потоками поднимался вверх от шероховатых раскалённых камней балкона.

Под торжественные звуки духовых инструментов и гортанные крики глашатаев, возвещавших о прибытии её величества, Ирма поднялась на площадку. Все присутствующие преклонили колена, кроме царицы-матери — ей, по положению равной с невесткой, выражать покорность не полагалось. Обе женщины, недолюбливавшие друг друга, сдержанно раскланялись. Дети прикоснулись губами к рукаву плаща-ненулы своей родительницы. Та чуть-чуть приоткрыла нижнюю часть лица, убранную раобом — полупрозрачной тканью (аналогом вуали), и поцеловала отпрысков. У Давида, походившего на отца, круглолицего, полноватого, пробивалась уже щетинка. Чернобровый и тонкокостный Эммануил то ли от смущения, то ли из боязни отводил глаза, не выдерживал устремлённого на него в упор взгляда. А весёлый и простодушный Элия улыбался безоблачно — словно дурачок на базаре.

Ирме подставили кресло, и она села. Повернула голову в сторону сафира:

— Близок ли караванный поезд его величества?

Поклонившись низко, первый помощник каган-бека отвечал с подчёркнутым умилением:

— Так, всемилостивейшая из поднебесных! Прискакал гонец и предупредил, что великий царь, наш владыка и повелитель, снизойдёт до нас, недостойных подданных, сразу пополудни, соблаговолив находиться ныне в четверти фарсаха отсюда.

— Распорядитесь принести разбавленного вина. Да похолоднее!

— Слушаюсь, добрейшая из прекрасных!

Не прошло и часа, как действительно на дороге с юга появилось пыльное, слабо различимое под палящими солнечными лучами облачко, но дозорные уже подали специальный сигнал: едут, едут! — и военные трубачи, стоя по бокам башни, огласили окрестности глуховатыми торжественными звуками трёхметровых карнаев. Все встречающие приподнялись в трепете. Мириам приложила к бровям ребро ладони, защищая глаза от яркого света. Элия встал на цыпочки и вытянул шею. А сама царица прищурилась и, увидев летящую во всю прыть кавалькаду — всадники, колесницы, кибитки, — тоже ощутила в теле непонятную дрожь. Почему, казалось бы? Прибывает любимый муж, никогда не третировавший её, относившийся с нежностью, а порой с восторгом, не отказывавший ни в чём, не скупой, не злобный, превосходный любовник и отец всех её детей, — что же беспокоиться? Нет, она волновалась. Может быть, полуденный зной действовал на психику? Выпитое вино? Завывание труб? Или осознание, что твоя судьба, даже государыни, целиком зависит от капризов одного человека? Хочет — милует, а хочет — казнит?..

Вот предстала глазам процессия в полном блеске: царские штандарты на высоких шестах, звуки охотничьего рога, гривы на ветру, клубы ныли, золочёные шлемы воинов, синие и жёлтые плащи высшей знати, белые одеяния самодержца в центре группы... Не спеша отворились створки ворот, окованные железом. Стража приветствовала монарха зычным выдохом из десяток лужёных глоток: «Шалом! Шалом!» («Здравствуй! Мир тебе!»). И удары копыт зазвучали под сводом башни.

Все встречавшие повернулись к лестнице в ожидании появления Иосифа: ведь, согласно обычаю, он, приехав, поднимался к семье и близким, спрашивал, как дела в столице, говорил о грядущем празднике Нового года, оглашал новые указы. Ирма инстинктивно провела пальцами по радибу — лёгкой накидке на плечах — и поправила усыпанный драгоценными камнями пояс — символ супруги каган-бека и вообще преданной жены. Несколько минут длилось напряжённое ожидание. Царь не выходил.

— Где же его величество? — шёпотом спросила царица-мать. — не случилось ли что в дороге?

Побледневший от страха сафир бросился узнать. Он отсутствовал ещё какое-то время, и казалось, оно никогда не кончится. Наконец Парнас медленно взошёл по ступеням. Разведя руками, пробормотал:

— Наш владыка и повелитель соизволил проследовать прямо в Сарагаен...

— Как?! — воскликнула государыня. — Пренебрёг церемонией взаимных приветствий?

Все поледенели от ужаса: установленный веками порядок должен был соблюдаться неукоснительно, несмотря ни на что; только чрезвычайные, связанные с чем-то невероятным обстоятельства позволяли его нарушить.

— Благословен Он, истинный Судия, — еле слышно прошелестела царица-мать. — И прости нас, о Отец наш, ибо Ты прощаешь и милуешь, отпусти нам наши прегрешения...

— Может быть, отец заболел? — произнёс Давид; ломкий петушиный голос подростка уморительно взвизгнул.

— Замолчите, ваше высочество! — шикнула на сына родительница. — Не накличьте беду глупыми вопросами. Едем во дворец! Только там узнаем.

И встревоженные вельможи начали спускаться по лестнице к паланкинам, коляскам и просто верховым лошадям, ожидавшим их.

Сарашен встретил Ирму подозрительной тишиной. Посланная на разведку Тамара возвратилась, недоумённая:

— Возле входа на половину его величества — часовые с боевыми секирами, говорят, что не велено никого впускать.

— И меня? — с вызовом спросила царица.

Первая её фрейлина покраснела, и родимое пятно у неё на щеке и шее сделалось багровым.

— Да простит меня ваше величество, — выдавила из себя приближённая дама, — но они говорят — вас особенно!

У аланки потемнело в глазах.

— Что, опала? — догадалась она.

— Мне сие неведомо, — поклонилась придворная.

— Гневается? В ссоре? Бог ты мой! Чем я виновата? Столько лет любви и согласия... — Губы государыни плотно сжались. — Он ещё пожалеет об этом. — И она, круто развернувшись, быстрым шагом устремилась на свою половину.

Царь Иосиф был коротконог и слегка сутул. В тридцать пять полных лет он уже имел крупные залысины, и его не очень густые, светловатые курчавые волосы ниспадали до середины шеи. Чуть покатый лоб сочетался с рыжими бровями, голубыми глазами и недлинным, но достаточно загнутым книзу носом. Самодержец усов не носил, а его борода прорастала кустообразно, вроде пенилась, прорываясь из кожи, — на щеках и поверх подбородка. Пухлые губы постоянно складывались в гримасу неудовольствия. Чрезвычайно кургузые пальцы находились в непрерывном нервическом колебании. А просторные, неприталенные одежды не могли скрыть его круглого животика.

Сидя на коне, в окружении взвода личной своей охраны — сабли наголо! — выехал правитель Хазарии из восточных ворот Сарашена, обращённых к Волге. Серый в яблоках молодой скакун горделиво ступал копытами по немыслимой красоты голубой ковровой дорожке, загодя раскатанной преданными рабами — от дворца к причалу, по плавучему мосту из соединённых бортами лодок, по второму причалу и к воротам дворца кагана — «царя царей». Островерхая, круглая в своём основании крыша упиралась в небо. Белые кирпичные стены подавляли мощью. Стражников на них было больше, нежели муравьёв в разбуженном муравейнике.

Из ворот, навстречу Иосифу, вышел кундур-каган — первый помощник кагана — Соломон бар Сасон Врач. Толстый и громоздкий, он ходил с трудом, говорил с одышкой и всегда неимоверно потел. Встав на одно колено и раскинув руки, произнёс неспешно: