Та склонилась почтительно и сказала по-русски с явственным акцентом:

— Вольному волья, а хозяин — боярин. Я не сметь думать про Дунай. И хотя проживала там в Царьград, до него дела не иметь. Я лететь мыслями в Алания. И хотеть сбросить то ярмо с шея и моя Родина. Мне Иосиф враг, он убить моих сыновей. И коль скоро тебе он враг, ты мне, значит, друг. И хоть завтра в бой!

Святослав расплылся:

— Слышали, гугнивые? И не стыдно вам заячьи иметь души и носить при этом порты, именуясь защитниками Отечества? Чужестранка подала вам пример настоящего мужества! Вот кого люблю! — Он опять обратился к Ирине: — Как считаешь, славная, одолеем силу хазарскую, удалим жидов от Святой Руси?

Разведённая супруга каган-бека посмотрела на него с хитрецой:

— Испытать себя в этом деле можно. Как сказать Свенельд, отчипнуть кусок, а потом решать.

— Ты про что гутаришь? Поясни толково, — посерьёзнел князь.

— Не ходить в грядущее лето сразу на Итиль. Сделать свою разгляду и проверить сноровку. Опустить с полками на Дон. Там стоять хазарская крепость Саркел. Осадить и взять. Коли сдюжить — на другое лето и Итиль воевать не грех!

Все дружинники за столом одобрительно загудели.

— Верно! — согласился Свенельд. — Я про то и чаял.

— Любо! — поддержал аланку Добрыня. — Вот моя рука! И душа, и жизнь!

Святослав обвёл пирующих восхищенным взглядом:

— Други дорогие и соратники верные! Так тому и быть. Совершим набег, закалимся в сече. На Саркел! На Дон! — и поднял серебряный кубок в вытянутой руке. — За победу, русичи!

— За победу! На Дон! — гаркнула дружина.

И как будто бы силы небесные с похвалой отнеслись к идее Ирины: их охота прошла на редкость успешно. И погода стояла ясная, и лесные троны прямиком выводили к зверю, и борзые собаки загоняли его в силки. Завалили четырёх кабанов, лося и оленя, а уж зайцев и глухарей — немеряно. Все сочли это добрым знаком. Возвращались с песнями, сытые, довольные. И ничто уже не могло снасти Саркел от захвата.

Крепость эта находилась на левом берегу Дона — выше Семикаракора на сотню километров. Ныне на её месте плещется Цимлянское морс.

Строили Саркел по проекту греков. В первой половине IX века (значит, более чем за сто лет до описываемых событий) у Константинополя сохранялась ещё надежда окрестить хазар, и миссионеры наезжали на Волгу в больших количествах. Между императором Феофилом и тогдашним каган-беком завязалась оживлённая переписка, и в одной из грамот иудей попросил христианина оказать содействие в возведении каменного форпоста на Дону — в качестве укреплённого пункта против набегов степных кочевников, камских булгар и окских славян на Хазарию. Император прислал инженера Петрова Каматиру, и с его помощью в полтора года возвели настоящее архитектурное чудо того времени — неприступный кирпичный форт с башнями и крутыми стенами. Он стоял на мысу, а от берега отделялся глубоким рвом и земляным валом. И по кромке мыса шёл второй глубоченный ров, так что подобраться к крепости было невозможно ни с какой стороны. Стены в толщине достигали четырёх метров. Башни возвышались по всем четырём углам и посередине каждой из четырёх стен. Главный вход находился в пролёте башни, выходившей на северо-запад. Поперечная стена разделяла форт на две неравные части. Меньшая, к юго-востоку, не имела наружных выходов — там была цитадель, и внутри неё, с южной стороны, поднималась центральная башня-донжон.

Как военный объект крепость существовала вплоть до середины IX века. А потом стала понемногу обживаться как городок, перевалочный пункт кочевых караванов. Между валом и главным входом, на большом свободном пространстве, сделали выгон для скота. В юго-западной части форта в юртах останавливались, а потом и поселились камские булгары, в северо-западной — вятские купцы. Только в цитадели сохранялся гарнизон, состоявший из наёмников-гузов под командованием хазар. Здесь, в донжоне, и поместили в 950 году младшего сына каган-бека — Элию, тайно увезённого с Волги.

Он вначале плакал и молил возвратить его к отцу, бабушке и братьям. Но со временем примирился с участью изгнанника. А когда комендант крепости Завулон бен Сарук познакомил его со своим сыном Исайей, тоже восьмилеткой, и мальчишки сдружились, Элия забыл про свои печали, сделался обычным ребёнком, жизнерадостным и улыбчивым. Оба всюду ходили вместе, обучались военным премудростям, скачкам, рукопашному бою, вместе плавали на Дону и ловили рыбу. Элия проявлял большее усердие в письменных науках — грамоте и счёте, географии и Законе Божьем, а Исайе нравились подвижные игры, танцы, пение, он неплохо рисовал и умел ходить на руках. Став постарше, начали обращать внимание на прекрасный пол и в пятнадцать лет получили от Завулона подарок — двух рабынь-буртасок, предназначенных для спасения молодых людей от греха Онана. И весёлые юноши, отметя условности, предавались любовным игрищам в общей компании, без конца меняя партнёрш и подстёгивая друг друга криками: «Ну, живей! Понеслись! Вперёд! Отстаёшь! Догоняй! Ну, задай ей жару!..»

С восемнадцати лет поступили на военную службу и участвовали в охране крепости по всем правилам: объезжали стены, наблюдали за дорогами и рекой, помогали укреплять оборонительный вал и следили за порядком среди гражданских. Комендант относился к ним строго, но за дело хвалил, Элия много раз просил Завулона написать каган-беку — рассказать о жизни царевича в дальнем гарнизоне и тем самым напомнить: сын его подрос, не пора ли забрать в Итиль? Но служака медлил, опасаясь гнева Иосифа: если государь столько лет прячет отпрыска на Дону, значит, есть на то веские причины; будет время — сам припомнит и распорядится. Так они и жили.

Лето 963 года было жарким и сухим. Как всегда, пришли караваны с Камы: тамошние булгары привезли на продажу соболей, просо и пшеницу, молодых кобылиц. Вятичи прислали овец, воск и мёд, дорогих чернобурых лисиц. Всё это пищало, лаяло, бесилось, без конца мелькали пёстрые одежды, слышался разноплеменный говор, а Саркел казался ярмаркой — от безудержной кутерьмы и гомона. Не успели основные купеческие потоки схлынуть, как дневальный на банте начал бить тревогу: с севера по Дону приближаются не знакомые хазарам ладьи, у которых на парусах красные трезубцы. Завулон побежал к стене и припал к одной из бойниц, заслонил глаза ладонью от солнца, долго вглядывался в непрошеных зловещих гостей, но не смог угадать, кто они такие. Лишь один старец по имени Плошка, живший в крепости с незапамятных времён (был из вятичей и всю жизнь служил у богатого печенега, но того убили, и рабы его разбрелись кто куда, а старик прибился к Саркелу), объяснил, что трезубец — символ русов, правящих князей Киева. «Да откуда ж тут взяться русам? — выразил сомнение комендант. — А тем более с севера! Если уж приплыли бы, то с другой стороны: по Днепру спустились бы в Понтийское море, обогнули бы Тавриду и вошли в устье Дона. Нет, не верю!» — «Помяни моё слово, — не сдавался Плошка и грозил суховатым корявым пальцем. — От полян киевских ожидать можно всякого. А тем более, раз они заодно с варягами. Ловкие ребята. Я бы остерёгся, хазарин, и готовился к битве!» Завулон поиграл желваками и пробормотал сквозь зубы: «Если будет битва, нам придётся туго. Ведь у тех, кто приплыл, мне докладывали, шестьдесят ладей. Это значит, две с половиной тысячи воинов. А у нас без малого тысяча. Надо слать гонца в Семикаракор и просить подмоги».

Но, увы, было слишком поздно. Корабли блокировали Саркел с трёх сторон и отрезали выход в Дон, а пехота и конница, выгрузившись на берег, изолировали крепость по линии перешейка. Началась осада. А жара и сушь приближали развязку этой трагедии.

Да, славяне, как говорится, «пошли в обход». Поднялись по Днепру наверх, повернули в Вязьму и затем протащили суда по берегу пару вёрст до Угры. По Угре проплыли в Оку, завернули в Уну и в районе современного города Новомосковска волокли корабли снова две версты — до истоков Дона. Здесь, в местах обитания племени вятичей, Святослав дал хазарам первый бой; нет, скорее не бой, а нанёс несмертельный, но довольно ощутимый укус: выгнал хазарских сборщиков дани. «Сколько вы платили этим иноземцам?» — вопросил грозный князь робкую боярскую знать. «По шэлэгу с плуга, батюшка». — «Будете отныне мне платить!» — и поставил своим представителем в этом крае Мстишу-Люта — сына воеводы Свенельда. Тот, оставшись вместе с дружиной таких же головорезов, как сам, начал лютовать да куражиться — драть три шкуры с мелких хозяев, портить девок и пускать юшку каждому, кто осмеливался роптать, — так что вскоре вятичи сравнивали хазарские времена с золотым веком.