— Мир тебе, о великий и мудрый Иосиф, шалом! Рады видеть, что ты не болен и полон сил. Мой священный господин — да продлятся его годы по желанию Вседержителя! — милостиво примет тебя сегодня.

— Мир и тебе, верный Соломон, — отвечал монарх. — В добром ли здравии царь царей, ум и светоч нашего народа, богоравный каган?

— Слава Тому, Чьим могуществом полон этот мир, — да, вполне здоров. Аппетит отменный, речь стройна, помыслы возвышенны.

Государь легко, без поддержки слуг, сам спустился с коня. По роскошным коврам, устилавшим полы и ступени, оба проследовали в покои номинального главы государства. Надо пояснить, что в Хазарии отношение к кагану было особое; он считался наместником Бога на Земле, существом высшего порядка, прорицателем и кудесником. Ни один смертный не имел возможности видеть его лицо. Ни один смертный не имел нрава называть его по имени. Вместе с тем и кагану разрешалось немногое: жить в своём дворце, наставлять неразумных подданных на путь истинный — маловразумительными пророчествами — и плодить наследников. При венчании на трон он обязан был пройти унизительный ритуал: встать на колени и склонить голову, а его духовный наставник — джавши-гар — медленно затягивал на шее будущего владыки шёлковый шнурок; и когда несчастный начинал уже биться в судорогах, задавал вопрос: «Сколько лет собираешься ты править?» Тут каган называл ниспосланную ему с небес цифру (но не более 40). Если он впоследствии умирал раньше установленного им самим срока, это считалось Божьей карой; если он по прошествии намеченных лет был ещё здоров, джавши-гар его умерщвлял...

Из дверей, ведущих в тронный зал, вышел, опираясь на палку, тощий старик с тусклыми проваленными глазами и какой-то куцей козлиной бородой. Лицевые мускулы у него вроде бы усохли — пепельная кожа прикреплялась непосредственно к черепу. На сухой морщинистой шее билась неуёмная жилка.

— Здравствуй, Иосиф, — дребезжащим голосом обратился к царю этот доходяга. — Выглядишь отменно. Годы и заботы тебя не трогают. Можно позавидовать.

Старец разговаривал с монархом без традиционного для рабов самоуничижения, не раскланивался и не лебезил. Положение позволяло: это был тот самый джавши-гар, тень «царя царей» и его советчик (мы бы теперь сказали — «серый кардинал»), с мнением которого все считались. Звали его Авраам бар Синай Левит.

— Мир тебе, учитель, — отозвался Иосиф без особой радости. — Вижу, что и ты выглядишь неплохо.

— О, твои слова далеки от истины, — растянул губы собеседник, показав беззубые десны. — Я ужасно слаб, сердце еле бьётся, а в коленях дрожь. Близок мой финал. Каждый день может стать последним.

Государь похлопал его по костлявой руке, зажимавшей посох:

— Не смеши меня, мудрый Авраам. Ты бессмертен. Сколько я себя помню, у тебя одно на уме — скорая кончина. Но живёшь и оплакиваешь других — тех, кто помоложе! Да хранит Всевышний и тебя, и твою семью!

— Да, на всё воля Господа, — согласился Левит. — Благословен Он, суть Добро и Делатель Добра, некогда вдохнувший в нас душу и готовый её у нас взять в любой миг, но потом возвратить в умершее тело... Проходи же, Иосиф. Богоравный ждёт тебя. — И, взглянув на Врача, добавил: — Ожидай нас тут. Разговор не для посторонних ушей.

Толстый кундур-каган часто задышал от обиды, но безропотно согласился, низко поклонившись.

Как предписывал древний ритуал, визитёр освободился от обуви и, оставшись босиком, взял горящий факел, поданный ему стражником. Трижды провёл огнём вдоль всего тела — вроде очищаясь от скверны и зловредных духов. Произнёс молитву и вступил на ковёр в тронном зале. Здесь же, у дверей, рухнул на колени и склонил голову. Так стоял, раболепный, согбенный, ожидая разрешения встать. Наконец услышал:

— Мир тебе, Иосиф. Подойди поближе. Мы готовы тебе внимать.

Тронный зал был без окон. Освещался масляными коптилками в виде высоких чаш. В воздухе витал запах дорогих притираний и курящейся конопли, отчего слегка дурманился разум. На высоком золотом троне восседал «царь царей», но свисающие с балдахина полупрозрачные тёмные занавески закрывали его лицо; можно было только понять, что верховный правитель Хазарии — полноватый мужчина с бородой до пояса; различался такие кафтан из расшитой материи, руки в перчатках — с драгоценными перстнями на каждом из пальцев, остроносые сапоги с голенищами до самых колен. По краям кафтана были нашиты круглые серебряные бубенчики, издававшие мелодичный звон при любом движении господина.

Сев на нижней из ступенек, восходящих к трону, гость молитвенно сложил руки и сказал:

— О, могущественный из всех владык подлунного мира, солнце нашей страны и отец хазар! Ниспошли на меня свою милость, вразуми и благослови. Я задумал жениться во второй раз. Ты ведь знаешь, что мой родитель — доблестный каган-бек Аарон — мир его праху! — выдал за меня царевну Алании христианку Ирину, перешедшую затем в нашу веру, восприняв Заветы Моисеевы и иные Заповеди сынов Израилевых. Мы с ней прожили в любви и согласии целых семнадцать лет, а Давида, старшего моего сына от неё, я провозгласил собственным преемником. Но сомнения с некоторых нор гложут мою душу: можно ли доверить титул каган-бека человеку, появившемуся на свет не от матери-еврейки? Пусть и обращённой? И покойный рабби Леви бен Арах, изучая Законы Галахи, укрепил моё побуждение произвесгь наследника от другой женщины — иудейки не просто провозглашённой, но и по рождению! Долго мы искали такую. И теперь нашли — дочь раввина Когена, приглашённого нами из Константинополя. После праздника Рош-га-Шаны я желал бы объявить о разводе с Ирмой-Ириной, а затем сочетаться законным браком с этой Ханной, да хранит её Небо от злых напастей!

Несколько мгновений подумав, бородач на троне спросил:

— А твоя аланка? Как ты с ней поступишь после акта развода?

— Поселю её в крепости Хазар-Кала, на реке Ярыксу, что южнее города Семендера. Пусть живёт, не зная ни в чём отказа, кроме свободы и возможности отомстить.

— А твои нынешние дети?

— Мальчиков оставлю в Итиле, заключив их в дальнюю башню Ал-Байда, чтобы ждали там своего совершеннолетия, а /затем отправлю наместниками в подданные нам страны. Девочку же Сарру поручу её матери, им вдвоём в изгнании будет веселей.

В голосе «царя царей» прозвучало сомнение:

— Вряд ли это мудро, Иосиф. Мы сейчас не про женщин — их обеих опасаться не следует. Мы имеем в виду твоих сыновей. Не отняв у них жизнь, ты себя и страну обречёшь на смуту, повод дашь врагам попытаться сделать кого-то из них каган-беком и тем самым поставить под удар нового наследника от второй жены.

Гость заволновался, пальцы его задёргались:

— Умертвить моих милых мальчиков? Я такого не сделаю никогда. Лучше сам умру, чем останусь навечно сыноубийцей.

Высший хазарский судия усмехнулся, и бубенчики на его кафтане иронически звякнули:

— Ты добросердечен, как Авель, убиенный Каином. Но правители слеплены из иной глины. Чувства, свойственные рядовым людям, слишком для них мелки. Надо думать о благе царства! Если хочешь взять себе другую жену — надо решать вопросы с отпрысками от первой. Или не разводиться вовсе. Как ты думаешь, Авраам?

Дхавши-гар, находившийся в отдалении, у дверей, поклонился с кряхтением старого человека:

— Истинно так, о святейший и прозорливый! Оставлять жизнь Давиду, Элие и Эммануилу после развода — слишком рискованно для судеб Хазарии. Наша история знает междоусобицу, происшедшую в царство Авдия, полтора века тому назад, — сколько лучших умов умерли напрасно! Сам великий Авдий погиб и два его сына — Езекия и Манассия. Мы тогда лишились Тавриды и камской Булгарии... Только брату Авдия, несравненному Хануке, удалось железной рукой навести порядок, возвратить утраченные провинции... Допустить повторения беспорядков мы не можем, это равносильно измене.

Красный от волнения, с устремлёнными в пол глазами, молча стоял Иосиф на коленях у трона, и его спина выглядела сутулой больше обыкновенного. Наконец он проговорил: