Гайзлер попадается этажом выше. Всклокоченный, с мутным взглядом и испариной на лбу.
— Ньютон! — Математик бросает к другу. Небрежно хватает за воротничок рубашки, касается влажного лба губами. — Я уснул. Прости. Куда вы пропали?
— Чувак… Я лишь хотел проводить мисс Мори до каюты, но меня вдруг реально подкосило. Я так и думал, что цапну какую — то холеру в этом городе. Долбанные китайцы с долбанным иммунитетом и долбанными штаммами!
— Не глупи. Это все дрифт, meine Liebe. — шепчет мужчина, собирая губами внезапную тревогу с кожи возлюбленного. — Не смей пропадать. Никогда.
Скорость, с которым сменяется спектр ощущений просто невероятный. Ха, если бы меня можно было подключить к генератору энергии, он бы работал вечно… Нет, пока Германн рядом. Что по сути, тоже самое, ведь он не отпустит, не прогонит… Да? Он говорил, что вместе мы все сможем. В дрифте это сказал или мне на ухо? В голове? Я чувствовал это, кого угодно Любовью не зовут. Совсем не страшно, монстры, ох, они далеко, целый новый мир теперь далеко, есть только ты, Германн, твои ладони и невозможные пальцы, держат меня, обнимают меня, касаются… Да-да-да, ещё больше касаний, прогоняй этот холод, не дай мне задохнуться. Нет, слишком много нужно попробовать, я был у тебя в голове, я знаю тебя так, как никто никогда не сможет узнать, потому что мы не дадим… Воу, эта мысль была возбуждающей, нет, или это твои губы, о боже!
— Ох… Герм. — Скулит Гейзлер, едва держась на ногах, когда паника отступает, уступая место эйфории.
Он благодарит случай, что обитатели Шаттердома еще толпятся в центре управления, и никто не видит двух ведущих и единственных ученых отдела по изучению кайдзю, что как безумные подростки лобзаются посреди пустого коридора.
— Нам нужно остановиться. — Хрипит биолог. — Иначе это случится прямо здесь… И не то что я против вуайеристов… иии меня конечно заводит идея быстрого секса с тобой в пыльном закоулке, но я чертовски воняю… и ты кстати тоже, чувак.
— Да… Есть немного. — Морщится Готтлиб, прикидывает что-то в голове пару секунд и с недовольным рыком отпускает биолога, но лишь для того чтобы почти бегом добраться до каюты, содрать потрепанную одежду и толкнуть Ньюта под мощные струи воды.
— Горячо! — взвизгивает Гейзлер, ощущая нетерпеливые поцелуи на шее, плечах, затылке.
— Да, meine Liebe… Как всегда. С тобой чертовски жарко… — мурлычет Готтлиб, прижимаясь сразу всем телом. Жадно. Нетерпеливо.
— Нет, Герм, вода! Чувак, ты всегда так моешься? Это же хренов кипяток! — недоумевает биолог, регулируя температуру. Охает и тут же подается назад под напором ловких рук. — А вот это уже точно для тех, кто любит погорячее…
— Это только для тебя… и из-за тебя. — Признается мужчина, вжимаясь в мягкие бедра и позволяя ощутить свое возбуждение.
Герм, слишком много ощущений, к меня такое чувство, что пульс синхронизировался с твоим, я ощущаю как кровь у тебя в висках отбивает ритм, похожий на… что это за мелодия, я ее знаю. А вода, кипяток настоящий, плавит границы душа, не могу понять, где заканчиваюсь я, а ты продолжаешься, но мне мало, тебя мало, черт, давай быстрее… Люби меня так, чтобы я твое имя рычал, его кстати удобно так тянуть, кричать, к слову тоже.
— Геррррманн!
По правде сказать, Германн хочет Ньютона всегда. Постоянно. Конечно, гиперреактивностью либидо док не страдает, но стоит ему отпустить контроль, тело моментально отзывается на слабости воображения. А Ньют сам того не замечая делает столько всего, что фантазий хоть отбавляй. Вот и сейчас Гейзлер трется задницей о член, толкается в руку Германна, скулит и беззастенчиво просит о большем.
Если бы не больная нога, Готтлиб махом развернул бы этого невозможного мужчину лицом и брал его на весу. Беспомощного и открытого. Но все что может позволить себе Герм в действительности — смазанный поцелуй и осторожное «оближи», когда пальцы касаются мокрого рта Ньюта.
Первый стон от осторожного касания звучит синхронно и тонет в шуме воды. Гейзлер осторожно дышит через нос, дрейфуя в ощущениях. Он еще не может просто отдаться, ведь после долгого перерыва ласка отзывается жжением и тупой болью, но и отстраняться он не собирается, ведь он память подсказывает, что терпение вознаградиться с лихвой.
То… То что я вцепился в тебя ладонями да так сильно, что наверняка будут синяки, ха, я надеюсь на это. Я готов спуститься в разлом и назад, чтобы рассказать каждому, что это я заставил Германна Готтлиба быть таким, это мой пальцы оставили темные пятна. О боже. То что я тут дышу так глубоко и громко, не значит, что ты должен останавливаться. Если ты не начнёшь двигаться, что-то произойдет, серьезно, я тебя покусаю, хочу ещё, хочу всего и без передышек, чтобы потом без сил рухнуть тебе в руки, да двигайся же ты, Геррррманн! Ты что не слышишь, а своей голове мои желания? Услышь, возьми, присвой, заставь замолчать!
Герм чувствует напряжение и не торопит. Он слишком долго молчал, прежде чем признаться, слишком долго терпел, чтобы просто наслаждаться друг другом и ждал. Ждал невыносимо долго момента, когда сможет не торопиться. Перепихонов наспех, пусть и горячих, у них в послужном списке хоть отбавляй, а вот занятие любовью определенно что-то новое.
— Герм… — шепчет Ньют в стену. — Мне так нравится быть твоим. Ты можешь… В смысле… Бери меня. Скорее.— Выдыхает Гейзлер и давится словами, от быстрого проникновения. Сразу. Почти до конца. Германн чувствует, что перестарался, поэтому замирает, гладит напряжённую спину в цветных узорах, бормочет глупые оправдания.
— Прости. Прости меня. Ох, meine Liebe. — мужчина переводит дыхание, ведь внутри Ньюта невыносимо хорошо, тесно, как надо. — Я люблю тебя. Черт. До умопомрачения люблю. Просто я слишком истосковался по тебе. Вся это беготня, дрифт и спасение мира… — шепчет Герм в самое ухо и все что Ньютон может ответить это сдавленное «Еще!».
Готтлиб подчиняется и вскоре осторожные движения сменяются жадными толчками, на которые Ньют лишь привстаёт на носочки и выкрикивает имя возлюбленного вперемешку с легкой руганью.
— Meine Liebling… Это не обязательно делать, я могу сам наклониться… — предлагает мужчина заметив попытки партнера подстроиться.
И это я думал, что говорю слишком много, замолчи на секундочку, или говори, но только… Только зови меня по имени, люби меня, сделай так, чтобы все ушло, растворилось где-то далеко, только ты, твои руки, твои губы на моей шее, не разговаривай, тихо, сосредоточься на нас! Германн, ради бога, я слишком давно и громко слетаю куда-то с катушек, и ты последняя надежда, так что…
—… Герми. Заткнись и делай мне так хорошо, как только ты умеешь. Я разберусь…
— Вот так делать, доктор Гейзлер? — улыбается математик, сжимая член в унисон с короткими быстрыми толчками.
— Ох, вот так в особенности, доктор Готтлиб. Мхх… Где вы научились этому, коллега? — подхватывает шутку биолог, утыкаясь лбом в мокрую прохладную стену.
Да, Герм, вот так в особенности. Мы должны были это делать прошлые десять лет. И все последующие.
Подобные походы в душ приятно утомляют. Спасение мира также не придает дополнительных физических сил, но Германн и Ньютон вот уже второй час лежат без сна и болтают, будто молчали сто лет. Теперь все иначе и они не могут наговориться.
— Германн… Я хотел кое-что спросить… Точнее сказать. — Ньют начинает издалека. — В том дрифте. Я многое увидел о тебе, а ты обо мне. Наши жизни. Теперь мы знаем все о друг друге, но там случайно я зацепил такие образы. — Слова подбираются осторожно, а Германн внимателен как всегда, почти насторожен. — Их не было в реальности. Эти твои мечты? Мирное время. Ты и я. Ты серьёзно об этом?
— Это… — математик держит паузу, обдумывая с ответом. Он не хочет врать Ньюту, но и не против подобной трактовки своих видений. — То, что ты видел в моем сознании это сны, Ньют. — выдает Готтлиб как на духу. Ловит удивленный взгляд и тут же смущение. Ньют готов сквозь землю провалиться от осознания, что так промахнулся.
