— Что за музыка? — вздыхает док, поправляя наушники на друге. — Три аккорда и пол бита! Будто Чака Берри уронили в миксер! — пожимает плечами мужчина, направляясь к огромной доске.
Германн ни на что не променяет старую добрую доску и мел. Привычное шуршание грифельной поверхности в унисон мыслям, черная пустота, открытая для самых невероятных предположений, податливая текстура мела, сухость пальцев после долгой работы и белая пыль на полах пиджака и манжетах. Это не заметит ни одна проекция, ни один сенсор.
Вы спросите: автор технологий против технологий? Отнюдь. Германн вовсе не ретроград, но его мозгу нужны безотказные инструменты, он не может заставить свой разум подождать. Поэтому ученый то и дело вскакивает на лестницу, стирает вычисления. Новые символы изящным почерком ложатся на вытертые пятна. Скорость мысли обгоняет пальцы и Германн с рычанием перелистывает полотно и вновь карабкается по скрипучим ступеням.
Математик так старательно выписывает константы и переменные, буквально вдавливая кусочек мела в поверхность, что тот не выдерживает и отскакивает, оставляя противный скрежет ногтя о доску.
— У тебя мел упал, — раздается спокойный голос из-за спины и доктор опасно вздрагивает на краю лестницы, кое-как ловя хрупкое равновесие.
— Мако? — мужчина удивленно моргает в затылок девушки, что сидит за его столом.
Ровная спина, напряжённые плечи, руки, что блуждают по расчетам забрызганным кайдзю блу. Мако не произносит ни звука. Молчит, но Германн знает эти беззвучные слезы. Он слишком хорошо помнит эту молчаливую напуганную девочку с глазами, словно из мрака вселенной. Она случайно очутилась здесь, ее жизнь была задумана иначе. Большая, счастливая жизнь, что рухнула под лапами монстров, словно карточный домик. Как все жизни обитателей Шаттердома.
— Мако. Фисташка. — Произносит еще раз доктор Готтлиб, тихо спускаясь на грешную землю из своего математического уединения. — Мне так жаль.
Это все, что может сказать сейчас Германн. Ему действительно жаль. Жаль Пентекоста, жаль павших пилотов, жаль мир, которому таким трудом далась эта победа, и конечно Герму жаль Мако. Он не будет распространяться об этом вслух. Мако умная. Ей известно значение слов и было бы жестоко окунать ее в омут сочувствия и бесполезной скорби. Ведь по мнению Германна дети не должны скорбеть.
Да, именно дети, ведь Мако навсегда останется ребенком как для доктора Гейзлера, так и для Готтлиба. Их маленькой племянницей. Семьей, что математик утратил еще в детстве, как и мисс Мори, но иначе. Германн не терял родных в физически, но та эмоциональная пропасть, что зияла в семье Готтлибов оказалась непреодолима.
— Зачем ты это пишешь? Ведь война закончилась? — голос Мако звучит так же, как и семь лет назад. Пытается звучать. — Или очередное озарение?
— Этооооо… — математик обводит лабораторию взглядом: части кайдзю в колбах с раствором, хирургический стол заваленный грязными инструментами, коробки с бумагами, пара рабочих столов, игровой автомат и другие причуды доктора Гайзлера, его взъерошенная макушка из-за спинки дивана, испещрённая доска. — Это привычка. Весьма застарелая, моя дорогая. — Германн улыбается одними глазами, ведь улыбки в этот момент явно не уместны.
В углу лаборатории раздается подозрительный шум, так если бы уважаемый доктор Гейзлер чуть было не упал во сне на пол.
— Фисташка! — Хриплым спросонья голосом произнес Ньют, подрывается с дивана и одним махом оказывается верхом на столе друга. — О! Ты наша маленькая спасительница! — разгоняется биолог и тут же ловит неодобрительный взгляд Герма. — Эм… Ты как?
— Мы как раз говорили о привычках, доктор Гейзлер! — ловко меняет тему математик, позволяя Мако промолчать. — И о ваших в том числе…
— О! — Ньют заинтересованно ерзает на столе. — Вы меня путайте с кем-то вроде себя, доктор Готтлиб, я не старикан, что бы иметь привычки. Мы рок — звезды весьма непостоянные натуры, но что вы об этом знаете, доктор…
— Ой стоп. Ребята, хватит. — Девушка еще не улыбается, но голос становится звонче, ведь она угадывает интонацию этих двоих. — Хватит использовать такие пафосные обращения. Я знаю, что между вами происходит…
— Доктор Готтлиб между нами что-то происходит? — театрально интересуется Ньют и для важности поправляет очки.
— Не знаю о чем вы, доктор Гейзлер. — подыгрывает Герм.
— Да все знают! — Мисс Мори театрально закатывает глаза. — Что вы парочка!
— Парочка? Кто? Я и Герм? Охооо, а вот это серьезно. У тебя есть какие –то доказательства? — не унимается биолог, прижимая ладонь к груди. — Фотки, переписка недвусмысленная…
— Переписка? Зачем? Да я кучу раз видела, как вы целовались! — щеки девушки розовеют, как в прочем и лицо Германна рядом.
— А вот подглядывать нехорошо! Мы не этому тебя учили, Фисташка! — смеется Ньют, перебираясь обратно на диван и дружески похлопывая по подушкам рядом. Диван небольшой, но места для троих хватит.
— Вот именно! Ты, в частности, меня научил препарировать селезёнки и собирать всех лягушек в округе!
— А как иначе? Что за ребенок без домашнего животного! — спросил Ньютон с таким видом, будто говорил о самых очевидных вещах.
— А кто мне внушил, что математикам нельзя сладости?
— Так вот куда пропадали мои кексы?! Ньют! — встревает Германн.
— В его оправдание скажу, что ели мы оба и на скорость.
— Так вот куда крошки в чертежах! — Новая информация явно вносит ясность в воспоминания математика.
— Ой, Герми… — посмеивается Ньют в ответ на возмущенную физиономию математика. — А помнишь, я штаны твои реагентом облил, отдал в прачечную и они сели? А других у тебя не было… Почему кстати? Ах да, я все запорол! Ох, чувак… у меня снимок вроде сохранился! — биолог смеется уже в голос и Мако так же не сдерживается. Хихикает, вспоминая великого и ужасного доктора Готтлиба разгуливающего по Шаттердому в коротких обтягивающих штанишках.
Математик вновь краснеет, но не огрызается. Он даже не в обиде. Нельзя обижаться на воспоминания, тем более на столь сокровенные и дорогие. Эти простые мысли из прошлого греют сердце, получше унции вискаря и электроодеяла. Именно душевное тепло, то, чего им так не хватает в серых стенах Шаттердома. Германн ловит, собирает и хранит ту теплоту, что изредка проскальзывает в этот мир сквозь те странные сны. В них все идет своим чередом. Все правильно. Над головой бесконечное небо Берлина, рядом Ньютон. Он спокоен, заботлив, любим и абсолютно счастлив. Почти как в этой реальности, только в тысячу раз лучше.
Ньют лепечет что-то на ломанном немецком, Мако смеется в ладонь и Германн согласно кивает, даже не вникая в смысл. Сейчас для этого он слишком расслаблен. Рядом Ньютон и их маленькая Фисташка и пусть в действительности эти двое лишь коллеги для мисс Мори, но вроде не чужие друг другу люди. Да. Это хорошо. Это почти нормально.
Доктор Готтлиб не замечает, как голос его Ньютона сменяется торопливой речью Гейзлера, что перебирает ногами по улице Берлина. Германн здесь тоже с тростью, но шаг его быстрей и шире. Всему виной перманентное умиротворение до кончиков. Герм улыбается в закатных лучах. Солнце здесь совсем иное, нежели в дождливом небе Гонконга. Знакомое, но бесконечно далекое, как сама жизнь. Любимый голос сменяется лицом. Ньют, но будто много лет спустя. Он уже видел этот образ… Герр… Мистер Гейзлер? Мужчина похлопывает сына по плечу. Ньютон краснеет и пропадает. Остается вновь лишь его неповторимый голос. Но на этот раз это не отвлеченная болтовня. Он зовет Германа, будто потерялся. Очень давно.
— Ньют! — математик очухивается внезапно, моментом ощущая дискомфорт от подобных пробуждений. Мужчина оглядывает лабораторию. Никого. Мако? Ньютон? Они были рядом всего мгновение назад. Смеялись, разглядывая редкие фотографии из лирических закромов Гайзлера. Как он мог задремать в такой момент?
Мужчина пытается подняться, но нога отдается жгучей болью вкупе с нарастающей мигренью.
— Черт… — Готтлиб морщится, но таки поднимается с дивана. Похоже, все хуже, чем он думал, тошнота вперемешку с паникой! Это-то откуда взялось? Германн конечно комплексует из –за физической неполноценности, но чтоб бояться такого? Ученый пытается привести мысли в порядок. Тщетно. Последствия дрифта не позволят. Слишком короткий промежуток. Они еще нуждаются друг в друге. Не просто как откалиброванные сознания. Естественная привязанность, помноженная на сотню в кубе превращается в неотвратимость. Бессознательное стремление, как обратная сублимация. Германн не сможет думать, пока не обнаружит Ньютона. Он должен сделать это и как можно скорее.
