Гейзлер лежал под ним и мелко дышал.
— Ньютон. Ньютон, открой глаза и смотри на меня, — уверенно, но тихо произнес Германн.
Зелёные глаза выглядели осоловевшими, их словно застилала дымка. Гейзлер опускался на пальцы Германна, не моргая смотря ему в лицо.
— Герм, твои руки восхитительные, и я готов, аах, — Ньютон зажмурился, прикусив нижнюю губу, когда почувствовал третий пальцев, — я готов их целовать тебе каждый день, каждый палец по отдельности, но сейчас…
— А что сейчас? — усилием воли Германн заставил свой голос звучать ровно.
— Сейчас, о боже, Герм, — Ньютона била крупная дрожь и он до красных следов царапал плечи Готтлиба. — Сейчас мне этого мало, умоляю, хочу тебя почувствовать, пожалуйста, пожалуйста, сейчас же, Герм!
Германн одним плавным движением убрал ладони с тела Ньютона, от чего тот замер, боясь пошевелиться. Ему казалось, что он слышит, как загнано стучит сердце биолога, галопом разгоняя кровь по венам.
Германн наклонился вперёд и слегка подул на возбуждённый член Ньютона, от чего Гейзлер взвыл.
— Ради всего, мать твою, святого, я сейчас умру, Германн! — на имени Готтлиба, Ньютон почти прорычал, от чего по телу пробежался табун мурашек.
Последняя осознанная мысль в голове физика была о том, что зря отбросил так далеко галстук Ньюта, он бы сейчас пригодился. Стянуть запястья над головой, обездвижить его и подчинить. Но потом Гейзлер обхватил его поясницу ногами, скрестив их за спиной Германна, и ему стало сложно думать из-за белого шума в голове.
Ньютон всегда слишком горячий, ему вечно жарко и он никогда не может спать полностью укрытым. Сейчас же его кожа была в несколько раз разгоряченный обычного. Германн аккуратно вошел на всю длину и засомневался, что аккуратность — это то, чего сейчас просил всем своим видом Ньютон. Его пальцы опустились на грудь Гейзлеру, но тот резко пододвинул ладонь себе на шею.
— Пожалуйста, — выдохнул он, когда пальцы чуть сжали нежную кожу, выбивая ему воздух из трахеи. На его губах от поцелуев размазалась запекшаяся кровь, а волосы прилипли ко лбу.
Германн двигался глубокими толчками, каждый раз, когда Ньютон чуть громче произносил его имя, он надавливал сильнее. Хриплое «ГермГермпожайлуста» слетавшее с потемневших от поцелуев губ, звучало так, что Германн мог закрыть глаза и перед ним затанцевали бы яркие звёзды.
Ньютон вцепился двумя руками в запястье Германна, от чего тот тут же отпустил горло Гейзлера. Тот глубоко вдохнул, жадно глотая воздух.
— Германн, — на выдохе стонет он, когда Готтлиб, сжав пальцами его бедра, вошёл слишком резко. — О блять, Господь всемогущий, сдела-ай так ещё.
Гейзлер отчаянно царапает ногтями постельное белье, пока Германн не потянулся к нему, переплетая пальцы. Ньютон слишком мягкий на ощупь, до невозможности красивый и абсолютно и полностью Германна. Ему хочется зацеловывать его, повторяя моймоймой, Ньют…
— Ньютон! — вскрикивает Германн, задрожав всем телом. Он затапливает Гейзлера до самых краев, заставляя того дрожать и кричать его имя громко, до саднящего горла, повторяя раз за разом, словно это молитва, которая его спасет.
Германн потянулся к губам Ньютона, от чего их тела полностью соприкоснулись. Гейзлер сдался под поцелуи вперемешку с укусами и до одури кружащегося ощущение в голове
— Ох, — только и смог пробормотал Ньют, крепко обняв за плечи Германна, который аккуратно лег рядом, но был все ещё очень близко. — Я умер и воскрес, — прохрипел он. — Я люблю тебя, Герм.
— Ты даже не представляешь, насколько я тебя больше, — прошептал ему куда-то в шею Готтлиб. — Не отпущу тебя. Не смогу. Никогда.
Глаза Ньютона широко раскрыты, когда он посмотрел на Германна.
— Не вздумай меня отпускать. Я упаду и разобьюсь. Без тебя.
После произошедшей аварии все меняется. Не то чтобы в худшую сторону, скорее наоборот. Ньютон буквально купается во внимании и заботе, наслаждается предупредительностью и даже слегка смущается ласке, в которую Герман буквально его упаковывает. Хорошо хоть бантик на макушке не вяжет. И полный хэппи энд, вот только доктор Гейзлер беспрестанно думает. И мысли его куда дальше университетских проектов, морских глубин. Они пропитаны синей слизью. Оглушены скрежетом металла.
Над ухом раздается голос Германна. Знакомый и далекий одновременно. Мужчина обкладывает пострадавшего друга подушками, по-хозяйски заворачивает в одеяло, устраивается рядом.
— Как ты? Ньютон? Эй, прием! Либо ты еще не отошел от аварии, либо до тебя наконец дошло, что я зануда… — между делом замечает док, даже не рассчитывая на реакцию со стороны.
— Что? — Биолог очухивается внезапно. — Ох… нет! Ты? Не говори так! Я в норме! А мои мысли… они…
— Думаю сейчас не я их центр. — мягко улыбается Германн, ближе придвигая разнеженное тело.
— Ха! Чувак, почти ты! В смысле не ты, но… Я не уверен ты ли это. — Ньютон замолкает на мгновение, значения произнесенных слов. — Ох… Стремно звучит. Как бы это объяснить…
Мужчина по-хозяйски закидывает ногу на здоровое бедро друга, вздыхает, дабы вновь погрузиться в размышления. Германн так же молчит. Он не намерен требовать объяснений. У него даже нет морального права на это! Математик лишь надеется, что хрупкое доверие, выстроенное ими за годы переписки, позволит заглянуть за тонкую потрепанную занавеску, кою некоторые именуют душой.
— Я давно об этом думаю. Все думал, как выразить это. Тут такое дело… — осторожно начинает биолог. — Я надеюсь, что это просто игра воображения. Фантазия. Достаточно навязчивая, как отметил мой психоаналитик…
— Психоаналитик. — спокойно констатирует мужчина, мягко поглаживая всклокоченный затылок, но Гейзлер успевает обеспокоенно скульнуть.
— Да. Я хотел тебе рассказать, но все как-то не к месту было. Хотя, когда к месту будет признание в стиле: эм привет, я долбанутый псих, но мой врач говорит что я не опасный, давай дружить?! — кривая усмешка, как итог и защитная реакция. Одновременно. — Тут нечего объяснять даже. Звучит как исповедь обдолбанного подростка. Мне снятся офигительно реалистичные апокалиптичные сны, где все мое окружение только и делает, что мочит инопланетных монстров, а мы с тобой так вообще… хм… не только наукой занимаемся.
— И тебя это беспокоит?
— Нет. Как видишь я не против нашего… — Ньютон глупо хихикает и краснеет, будто не он бесстыдно стонал и выгибался на этих простынях пару часов назад. — … нашего сближения.
— Вообще –то я говорил о снах. — Уточняет математик и тут же расплывается в довольной улыбке, ведь Гайзлер смущенно утыкается в плечо.
— Да. Меня это охренительно беспокоит. Да что там! Преследует меня! Образы, запахи, звуки, ассоциации. Будто я лишь слабое воспоминание давно ушедших дней, без возможности определения. Реплика. Копия напротив оригинала. Словно бестолковая лабораторная крыса…
— Ты подозреваешь, что это не сновидения? — сухо подытоживает Германн, ведь обычно четкий голос доктора Гейзлера скатывается к бормотанию.
— Я не подозреваю. Я уверен в этом, Герм! — проговаривает мужчина, глядя в полумрак спальни. — Ну вот. Теперь ты считаешь меня полным дебилом.
— А ты думаешь, после того как ты мне пять лет назад выслал свое фото в костюме рыбы — ежа, я сомневался в этом?
— Эй! Не смей смеяться надо мной! Это была модуляция!
— Ты был в колготках и поролоновом шаре, утыканном китайскими палочками…
— Я сварганил это за ночь! И это было эффектно!
— Ох хорошо… Пусть так. — математик посмеивается, поднимая руки в жесте капитуляции. — Конечно, ты был великолепен, доктор Гейзлер. Как всегда!
— И ты не считаешь меня идиотом?
— Нет.
— Точно?
— Клянусь аксиомой Цермело — Френкеля. Кстати о теории множеств… Если допустить, что подобные сны не козни твоего подвижного разума, то у этого сценария есть некая вероятность.
— Что значит вероятность?! Это долбанная правда! — вспыхивает биолог.
— Истинна. — Осторожно напоминает Герм, поправляя съехавшие очки с лица напротив.
