Германн молча кивнул, поджал губы и захромал к выходу. Когда за ним защелкнулась дверь лаборатории, в коридоре продолжала монотонно гудеть сирена. Математик закрыл на мгновение глаза. Черт бы побрал конец света.
Тот инцидент обошёлся без карантина. Спустя сорок минут двойные двери в автоматически разблокировались, а вой утих. Германн очень не скоро узнал, что во время исследования Ньютона, Блу проела ему дырку на рукаве предплечья. По сей день цвет татуировки в том месте был на несколько тонов тусклее чем все остальные на теле Гейзлера.
Глядя на засыпающего Ньютона у себя в кровати, Германн подумал, что нет абсолютно никакого смысла пытаться остановить его. Потому что Гейзлер как буря, красивая по своей природе, но неукротимая и своенравная.
Поэтому он решил помочь. В конце концов они имели самую высокую дрифт совместимость и семь учёных степеней на двоих.
Они проспали от силы пять часов, потому что внутренние часы сломались очень давно, перестроившись под ритм работы до полного изнеможения и довольствия малым.
В то подобие узкого окна в комнату пробивался серый свет, размывая все вокруг, смазывая острые углы предметов, а также слишком нескладное угловатое тело самого Германна.
Ньютон, который обычно ворочается во сне, чтобы в итоге развалится на кровати в подобии морской звезды, этой ночью почти не двигался, сжимая в своих ладонях руку Германна.
Математик несколько раз моргнул, смотря как Гейзлер спит, чуть нахмурившись во сне. Впервые Германну захотелось им двоим того мира в Берлине, спокойного, беззаботного, где закаты алеют в небе над городом.
При таком освещении татуировки Ньюта выглядели темными пятнами, расползавшимися по его коже, охватывая запястья, змеились вверх к плечам, а дальше к шее. Германн никогда не спрашивал Гейзлера, когда тот решил сделать свою первую. Было ли это после Дня К? Или после того, как он начал свои первые исследования с целью поиска способа нейтрализации Блу?
Германн проследил, как чернильные кайдзю прятались под рукавом футболки, потому что рубашку Ньютон с себя стащил и бросил где-то на полу. Все эти яркие, скалящие зубы монстры — это прочный щит доктора Гейзлера против мира, который рушится.
Германн провел пальцами по коже чуть выше локтя. Возможно это напоминание Ньютона самому себе, его борьба с жутким страхом перед кайдзю, но также и перед людьми, которые его не понимают и не принимают. Кричать очень громко о том, чего боишься, первым начать это делать, чтобы никто другой не успел упрекнуть.
Люди любят кого-то, несмотря на их хрупкость — тела или сознания, в котором уместился целый ураган. Они любят несмотря на это, а как раз именно поэтому. Они не были сами собой, не будь у них своих пределов и недостатков. С самого юного возраста все, а вместе с ними и маленький Ньют, были уязвимыми. Коленки разбивались с завидной регулярностью, зрение ухудшалось очень быстро, тут уже гены Гейзлера старшего виноваты, а необъятная любовь Ньютона к чтению в люблю пору дня и ночи, никак не помогала делу. В школе у него не было друзей, одноклассники — да, но Ньют не приводил их к себе домой и не рассказывал о них отцу или дяде с таким же восторгом, как о ящерицах и саламандрах.
Семья Ньютона не избавила его от ощущения уязвленности. Они научили его быть стойким, что куда важнее. Мир — полон несправедливостей и тех, кто ставит себя выше других, Ньют. А значит наше задание — не доказать миру, что он не прав. А сделать его лучше.
Когда их реальность, за которую они несли ответственность начала проваливаться в разлом, Гейзлер аккуратно забрал раскрошеный мел из холодных пальцев Германна, стоявшего с закрытыми глазами, тяжело дыша. Обречённость от того, что они не смогут ничего сделать въелась им обоим глубоко под кожу.
Германн зажмурился, крепко прижимая к себе Ньютона.
— Нам не справится, Liebling, моя работа — просчитывать шансы и искать возможности спасения. То, что я вижу нельзя назвать шансом. А уж тем более надеждой, — чуть слышно произнес он, уткнувшись носом в макушку биолога.
Ньютон гладил ладонями по спине Германна, положив голову на плечо.
Он вложил часть своей души в дизайн татуировок, как вкладывал во все, за что лихорадочно хватался, потому что не мог удержать в руках реальность, которая ускользала и терялась в токсичной синеве.
Германн несколько раз глубоко вздохнул и выдохнул. Время — его у них не было последние десять лет, реальность во всех шаттердомах скакала неравными интервалами, от одной атаки к другой. Они со всех ног бежали, чтобы остаться на месте, когда часы показывали, что у них ещё есть шанс успеть починить Егерь, подлатать пилотов.
Времени на сон никогда не было за все эти десять лет. Время на врачей? Только на обезболивающее.
Поэтому Германн аккуратно дотронулся на щеки Ньютона, перевел вверх к волосам и слегка поворошил их.
— Ньютон? Проснись, Ньютон. Вставай.
Германн сел на кровати, а затем чуть потряс доктора Гейзлера за плечо. Тот внезапно резко дернулся всем телом и распахнул глаза, вцепившись пальцами в одеяло.
— Ньютон, — пробормотал Германн.
Тот заморгал, с каждым разом его взгляд становился более осознанным, но страх ещё стоял в зрачках. Он втянул воздух носом, а потом разжал ладони, выпуская край покрывала из рук.
— Гермс, — хрипло спросонья произнес он. — Я у тебя в кровати. Ох. Счастливчик доктор Гейзлер.
Ньютон сонно потёр глаза и забавно тряхнул головой, совсем как собака, когда с нее стекает вода после купания.
— Нам нужно вернуться к работе, — Германн протянул ему очки, которые Ньют тут же нацепил на себя, закивав.
— Да, помню-помню. Пентекост, который прийдёт сегодня к нам, — мужчина уселся по турецки на кровати, прислонившись спиной к холодной стене. — Ты докажешь ему, почему разлом можно закрыть именно во время двойного явления…
Германн кивнул, слушая его, пока почти на автомате разминал себе ногу.
— А я… — голос осекся. Несколько мгновений тишины красноречивей любых слов. — Я как всегда! — бодро добавил Ньютон, не смотря в сторону Готтлиба.
Германн не злился, даже не начал доказывать Ньютону, что это рискованная, безрассудная идея.
Он лишь почувствовал, как призрачная надежда, что они смогут пережить безумие войны вместе, рассыпалась в оглушающей тишине комнаты.
Германн поднялся с кровати и кивнул. Ньютону и самому себе.
— Выходит на то, что у нас много работы сегодня, — пустым голосом заметил он.
Ньютон с болью смотрел на Германна, который не поворачивался к нему лицом, на его напряжённую фигуру, слишком острую в сером свете утра.
Математик закрыл на мгновение глаза, а затем принялся расстёгивать пуговицы на пижаме, перескакивая с одной на следующую, ниже. Когда темно-синяя ткань безвольно повисла на плечах, он одним движением снял ее, сразу же ощутив перепад температуры.
Ньютон почувствовал, как у него внутри все подпрыгнуло, а потом резко утратило опору, зависнув в невесомости.
На правом боку, вдоль одного из ребер виднелось темная надпись. Аккуратная формула выведенная чернилами на бледной коже Германна.
Эту формулу Ньютон неоднократно видел в аккуратных записях Германна.
— Принцип неопределенности, — негромко произнес Гейзлер, когда учёный медленно обернулся к нему лицом. Ньютон проследил взглядом по каждой линии, вбитой чернилом. — Тебе было больно?
Германн отрицательно покачал головой.
— Не так, как от осознания того, почему именно Гейзенберга следует выбрать. Чем точнее измеряется одна характеристика частицы, тем менее точно можно измерить вторую.
— Что в твоём случае означало, чем точнее твои расчеты, когда будет следующее явление, тем меньше ты видишь то, как решить, как остановить надвигающийся апокалипсис, — задумчиво спросил Гейзлер, чуть склонив голову к плечу.
— Это неважно. Мы до сих пор не в состоянии задать правильный вопрос, Ньютон. Что нам теперь делать, когда кайдзю уже тут? Какая разница, кто их создал, если то, что мы имеем сейчас, по сути постоянное изменение, их трансформация, адаптация, — Германн обхватил себя за плечи, почувствовав холод комнаты. — Мы строим Егерей, а они усовершенствуют самих себя, приспосабливаясь, развиваясь, от категории к категории.
