Пока Ньют подвисает в верхних слоях самоанализа, пальцы Германна чертят косые по напряженной шее. Мужчина слизывает мягкую маслянистость рта и тянет ключицам. Косточки у доктора Гайзлера выступают не сильно, благо от излишней худобы его яростно охраняет пристрастие к фаст фуду, но Герм сходит с ума, каждый раз прихватывая кожу кончиками зубов.
Рубашка биолога вся в бурых следах и Герм довольно скалиться. Это его работа. Ньют, что задыхается от возбуждения на широком столе, тоже его рук дело.
Его маленький, отзывчивый, перепачканный Ньют, что готов отдаться сейчас на любой поверхности.
— Герм, если ты хочешь… — лепечет Гейзлер, выпутываясь из ненужного галстука. — Я ужасно боюсь, но чувак…
— Тшшш, — математик касается указательным пальцем нижней губы и слегка оттягивает кожу. Зубы тоже окрасились. Шикарное зрелище. Германну нравится. Даже слишком. Он хочет Ньютона. Сильно. До звона в ушах, до развратных вздохов, до сорванных связок. Вот только не здесь. Нет. Доктор Готтлиб не будет брать свою любовь на столе. Только не в первый раз.
Возможно позже… Когда их отношения приобретут некую регулярность он нагнет это недоразумение над знакомой гладкой поверхностью. Но случиться это чуточку позже. Сегодня Ньют может не строить из себя героя.
— Не торопись, любовь моя, у нас есть время, — обещает Герм утыкаясь влажными губами в живот биолога. Волнение и дрожь Ньютона ощущаются даже сквозь одежду.
— Я не против! В смысле я хочу! Я не передумаю. Обещаю!
— Я знаю, что ты хочешь. Я пол вечера ногой чувствую это. — смеется математик, толкая руку под пояс узких джинс друга. Протяжный стон заполняет комнату и Германн понимает, что Ньют определенно захочет повторить. Повторить и продолжить. И как можно скорее.
Ньютон очухивается от сна слишком внезапно. Биолог шарит руками в темноте в поисках хоть чего-то знакомого. Очки удачно попадаются почти сразу, а за ними и клавиша освещения.
Мужчина буквально подпрыгивает обнаруживая незнакомую обстановку и тут же шумно выдыхает, вспоминая хронологию вечера. Темнота прихожей, непривычно горячие губы доктора Готтлиба. Кабинет и вот он уже на столе потный, измазанный в помаде толкается в руку Герма и лепечет сущие глупости. Дальше всплывают его жалкие попытки скрыться от цепкого взгляда математика, но не тут — то было. Германн смотрит, беззастенчиво разглядывает. Наслаждается зрелищем, пока Гейзлер возится с одеждой.
Дрожь пробегает, когда в голове раздаются слова математика: «Хочу тебя себе в постель…», «Сейчас?!» «Всегда».
Ньют нервно сглатывает, поправляет очки и осторожно проводит ладонью по припухшим губам. Помады нет, разве что немного в уголках рта. Подушка также чистая. Рядом блаженно посапывает доктор Готтлиб.
Ньютон нагибается над спящим и аккуратно слизывает багровое пятнышко со щеки. Вкусно. Странно. Незабываемо. Только между ними.
Математик что-то бормочет во сне, на что биолог быстро гасит свет и довольно выдыхает, ведь впервые за долгое время он действительно спокоен.
Где-то в Гонконге на огромный военный объект налетел порывистый ветер, сильный и безудержный. От него Шаттердом загудел, словно уставший зверь зарычал, без сил опускаясь на землю.
Доктор Готтлиб открыл глаза, медленно моргнув пару раз. Его рука потянулась к губам, коснувшись пальцами губ, пытаясь задержать призрачное ощущение сна. Но его губы сухие и слегка потрескавшиеся, на них нет ни следа помады, от чего у Германна защемило сердце.
Берлин — это хороший сон. Они счастливы там, у них есть время. Ньютону идут разводы размазавшийся помады. До неприличия хорошо смотрится вишневый цвет на его лице.
Германн повернул голову и засмотрелся на спящего рядом Гейзлера. Тот сопел во сне, пока его мерное дыхание опять не убаюкало математика. В этот раз его сон был пустым. Как дрифт.
Комментарий к Rotte Streifen auf deinen Lippen
Rotte Streifen auf deinen Lippen (нем.) - красные полоски на твоих губах.
========== Relativitat den Unsicherheiten ==========
В помещениях Шаттердома очень немного настоящих окон. Военная база была мало пригодной для жизни, но во время глобального кризиса многие понятия перестали иметь значения, важные даты, которые раньше считались праздниками, затмевались новыми памятными событиями — День К, первая победа Егеря над кайдзю…
Жилой отсек Гонконгского Шаттердома был похож на тот, в котором они ютились на Аляске. А судя по рассказам Ньютона, оборонительный комплекс в Лиме был подобный до того, в котором некоторое время работал Германн во Владивостоке. Железные коробки, в которых создавали огромных роботов, чтобы победить монстров.
Германн даже не пытался придать своей комнате обжитого вида. Это не дом, а скорее убежище или просто работа. Да, на столике был ноутбук и несколько книг, но в отличие от Ньютона, он к этому месту не привязывался. Гейзлер же развешивал свои любимые плакаты на стенах, разбрасывал вещи, и будь у него игуана в виде питомца, то тоже бы с собой таскал ее по миру. Германн думал, что голые стены комнаты могли навеевать на биолога уныние, которое легко перескочило бы на что-то более серьезное. Ньютону нужно отвлекаться на всевозможные вещи и фокусировать на этом свои мысли, уносящее его подальше от войны. Для этого в лаборатории стояла гитара Гейзлера и куча дисков, хотя большинство музыки он и так хранил на лэптопе.
Когда доктор Гейзлер заснул поздно ночью на кровати Германна, отчаянно сжимая в своих ладонях его пальцы, им обоим было плевать, удобная ли кровать, есть ли окна, ковер, хотя бы коврик на полу. Не существенно, ничего в этом мире не осталось важного, если прогнозы Германна правильны, а так оно и есть.
Той ночью Ньютон так долго молчал, что Германн решил было, что биолог заснул. Он продолжал гладить большим пальцем тыльную сторону ладони Гейзлера, лежа очень близко к нему. Будь у них нормальное освещение в комнате, Готтлиб смог бы заметить как дрожат ресницы у мужчины напротив.
— Герм? — совсем тихо позвал он. В ответ математик чуть сжал правой рукой ладонь Ньютона. — Прости меня.
Германн не спросил за что ему надо простить Ньютона. Он прекрасно знал, что Гейзлер не отступится от своей идеи погубить себя, чтобы спасти всех.
Только в случае с Ньютоном это не было ключевой миссией. Ему было все равно, умрут ли они от атаки кайдзю завтра или от природной катастрофы через пару лет, Ньютону было просто интересно узнать больше, понять, как функционирует другая реальность. Потому что он учёный.
Потому что несмотря на это они все равно любой ценой добьются решения задачи по остановке апокалипсиса. Даже если за их плечами старый мир будет лежать в руинах.
— Пожалуйста, прости меня, Гермс, — прошептал Ньют, касаясь губами их переплетённых пальцев.
Германн Готтлиб думал, что он почувствует злость, как было раньше, когда неугомонный доктор Гейзлер вляпывался (очень часто в прямом смысле этого слова) в разные передряги, пока пытался изучить и понять природу монстров почти с какой-то маниакальной одержимостью. Несколько раз Ньютон случайно делал неосторожный надрез в ткани образца, откуда на него тут же брызгала токсичная кровь кайдзю. Были же случаи, когда он сам включал сигнализацию, которая выла на весь этаж, на котором находилась их лаборатория.
— Германн, вон отсюда, немедленно, — сосредоточено произнес он тогда, стоя в защитных очках. — Потом будешь орать на меня, какой я идиот, живо, я не хочу тебя затаскивать под хим душ. Если что-то пойдет не так, предупреждающую сирену я заменю на тревогу, и тогда тут нужен будет карантин.
Германн нахмурился и собрался протестовать, потому что он не оставит Ньютона в центре токсичной катастрофы. Потому что очень часто Гейзлер ставил свою любовь к кайдзю выше собственной безопасности, словно опасность и последствия его не пугали. Или страх доходил с запозданием, прорывался сквозь толщу воодушевления и восторга от новых знаний.
— Scheiße, Германн, вышел из лаборатории, твою мать, немедленно! У меня нет времени на это, — Гейзлер смотрел на Готтлиба с несвойственной ему серьезностью во взгляде.
