Ньютон уже с минуту зябнет под холодным дождем, но войти в парадную раньше хозяина не решается. Доктор Готтлиб подталкивает дверь тростью и жестом приглашает войти. Ньют лишь коротко кивнул и проскользнул вперед.
— Можешь не разгоняться. Всего пять ступеней и направо. — предупредил математик из-за спины.
— Портер? — с удивлением заметил биолог.
— Моя нога.
— Ох, чувак! Забыл. Извиняйте, — пробормотал биолог, под мрачным взглядом друга.
Щелчок замка при повороте. Германн не пользуется электронными ключами. Германн не проверяет сообщения каждые пять минут. Германн не болтает с набитым ртом. Германн никогда никуда не опаздывает, потому что никуда не торопиться. А еще Германн не включает свет в прихожей. Никогда. И сегодня не станет исключением.
Математик перехватывает юркого коллегу за шиворот и предупредительно шипит над ухом. Его короткое «нет» действует словно паралич.
Руки быстро возвращают Ньюта на место, а горячий выдох ударяется в затылок биолога.
Германн не знал, на что рассчитывал Ньютон, напрашиваясь в гости, но он знает, чего хочет от этого визита.
В его желании нет места животной похоти, веселья, стремления сладко поразвлечься, нет даже пресловутой романтики и в этом проблема доктора Готтлиба. За его меланхоличным взглядом, тонкой линией губ и безупречными манерами таится мутная вода, слишком напоминающая глаза недавно материализовавшегося рядом биолога.
В своих фантазиях Германн так и продолжает стоять целую вечность. В темной тишине квартиры, вдыхая запах дождя в волосах Ньютона, но сейчас математик понимает, сегодня можно без долгих объяснений. Ньют разрешает.
Мужчина рывком разворачивает к себе друга и вцепляется больным поцелуем. Даже слишком, ведь Ньют скулит и слегка упирается руками в грудь. Но не тут то было. Доктор Готтлиб уже вошел во вкус. А на вкус Ньютон Гайзлер приторно сладкий, с ноткой горечи и тоской в самом конце и насытиться этими ощущениями нет никакой возможности.
— Ах… Герм… А как же кофе? — тяжело выдыхает биолог вырываясь таки из плена губ.
— Я не помню, чтобы обещал угощение, — бормочет математик, быстро стягивая холодную кожанку, свое пальто и толкая друга в сторону одной из тяжёлых дверей.
— А у тебя круто, — усмехается Гейзлер, тараща глаза в кромешной тьме и шагая почти на ощупь.
— Ты еще спальню не видел. — отзывается голос над ухом и Ньют вздрагивает от осознания.
— А мы разве не…
— Нет. Это слишком тривиально. У меня есть для вас кое — что получше, доктор Гайзлер, — предупреждает математик, прежде чем втолкнуть коллегу в темноту кабинета за дверью.
Когда зажигается боковое освещение, биолог лишь растерянно оглядывается по сторонам. Внезапно открывшаяся локация так и манит исследовать, а тысяча вещей, хозяин которых несравненный доктор Готтлиб, наперебой кричат свои истории. Ох, им есть, что рассказать о своем владельце! Вот только Ньютону не суждено сегодня их услышать, ведь цепкие пальцы Германна быстро подхватывают под бедра, усаживают на стол. Ньют бы рад выдать что-то неразумное в ответ, но дыхание перехватывает от напора.
— Зачем я позволил оказаться тебе здесь… — выдыхает математик, прикусывая мягкую кожу за ухом друга, вталкиваясь меж сжатых коленей, максимально плотно. Сильно. До расфокусированных взглядов, до несдержанных просьб, до потаенных желаний.
О! Желания — вторая личность доктора Готтлиба, его темная сторона луны, грешное альтер — эго, пробуждённое от сна с первым сообщением в той далекой переписке.
С первых слов Германн понял, что перед ним не просто ученый, не рядовой коллега. Ему моментально захотелось диалога. Вопрос на вопрос, страсть полемики, ответы в разброс и жгучий интерес. Возможно, не встреться они этим прохладным берлинским вечером, они так и остались бы верными друзьями. Но судьба распорядилась иначе и вот уже Герм беспрестанно думает об этом странном чудике в татуировках, а через мгновение ревнует и сжимает до хруста в ребрах, а тот и не думает сопротивляться. Глупый, безбашенный засранец.
Математик усиливает поцелуй, почти опрокидывая коллегу на стол, и тут же сам прихватывает затылок. Ньют не отстает. Цепляется за рубашку, тянет. На себя. Слишком близко. Максимально настойчиво. Непозволительно дерзко.
— Scheiße, meine Liebe, скажи мне нет. — Готтлиб уже рычит в губы напротив. — Я так боюсь испачкать тебя, и хочу одновременно.
— Ты все равно не дашь мне возможности отказаться, Герм, — хрипло парирует биолог, вздрагивая от не слишком умелых ласк. — Марай.
Если бы доктор Готтлиб знал, что его странным сексуальным фантазиям суждено сбыться он бы никогда не купил то, что купил. Ему бы просто не хватило силы воли принять окончательное решение и выбрать. Но сейчас, судорожно роясь в одном из ящиков стола, он рад, что повелся на поводу у пары грешных мыслишек.
Он прикрывает глаза Ньютона ладонью, прежде чем нанести первый мазок. Они вздрагивают одновременно. Ньют от непонятного ощущения, Германн от… Германн не знает, от чего вздрагивает, точнее от чего так бешено трясутся руки. Мужчина медленно ведет вишневым цветом по напряженному рту, вырисовывая две прямые. Без очертаний, выемок и провалов. Макияжем такое творчество конечно не назовешь, но сердце пропускает удар, когда математик отстраняется, дабы оценить результат.
Слишком сложно сосредоточиться и охватить все ощущения, которые горят на каждом миллиметре кожи.
Германн услышит, как я волнуюсь. Я рок звёзда, нет — мы, нет, Гермс совсем не рок звезда. Он черная дыра в ткани Вселенной, любые законы заламываются в его случае, теряются в потемневшем взгляде.
Его тоталитарное Сверх-Я неодобрительно ворчит на краю сознания. Герм знает, что это неправильно. Ему не должны нравится мужчины с криво накрашенными губами. Черт ему вообще не должны нравится никакие мужчины, вне зависимости от цвета их губ! Но ведь Ньют не какой-то мужчина?! Милосердно подсказывает Оно и доктор Готтлиб припадает к липкому багряному рту.
Пробовать на вкус губы Ньютона не менее интересно, чем целовать. Про себя Германн отмечает, что целую вечность не целовал напомаженных губ, да что там! За последние пять лет он вообще никого не целовал. Ведь собака сестры с ее мокрым носом считаться не может?
Что это? Мягкое и совсем чуть-чуть липкое…это помада? Откуда она у… ГермГермГерм, повтори так ещё раз. Господи боже, если ты это называешь испортить, испачкать, то я готов подставлять себя под каждое твое движение, только поцелуй меня так ещё. Я забыл как дышать, хах, мне все равно, ты дышишь, этого хватит пока что, вдохни в меня воздух. Германн Германн…
— Герми? — Ньют наконец разлепляет веки и смущенно глазеет по сторонам. — Эм… То что мы делаем, это реально?
— Абсолютно, — кивает математик, довольно улыбаясь.
Доктор Готтлиб, что стоит, сейчас прижавшись между ног Ньюта — другой человек. Пиджак и жилетка давно отброшены в сторону, оксфорды забыты на полпути. Германн здесь и сейчас это всклокоченные волосы, закатанные рукава, расстегнутая верхняя пуговица и взволнованная улыбка в багряных разводах. Вид странный даже по меркам Гейзлера, хотя сам биолог сейчас выглядит не лучше.
— Тебе говорили, что круто смотришься вот так? — осторожно закидывает удочку Ньютон.
— Вот так? Думаю меня так никто до сих пор не видел, — смутился Германн и тут же прищурился. Он понимает намек. — И не увидит, если ты позволишь продолжить и не откажешься повторить, meine Liebe.
Конечно, Ньют не отказывает. Да с чего бы ему это делать когда у него в животе все подпрыгивает даже от самых целомудренных прикосновений! А когда к горячему рту присоединяются холодные пальцы Герма, биологу остается лишь сдавленно стонать. Гейзлер не видит себя. Не знает насколько глупо выглядит перепачканный и возбужденный, но судя по расширенным зрачкам математика не так уж и плохо.
Никто. Никто не видел его таким, только я, и буду видеть я один… Закричать бы об этом с шпиля телебашни в центре Берлина, просто закричать, или шепотом звать, раз за разом, как мантру, потому что имя Германна удивительное, но он сам куда более невроятный. Измазать помадой, чтобы поцелуи были видны на его губах, или, чтобы поставить метку, ты мой? Пожалуйста, у тебя есть ещё мое тело, шея, горло, где, если надавить, я буду умолять тебя продолжать. Тебе не противно? Германн, Гермс, я тебе не противен? Сожми пальцы на моём горле, помоги мне почувствовать себя здесь, удержи меня. Ни у кого на сетчатке не отпечатывался вид такого Гермса, я хочу это себе, возьми что хочешь взамен моего молчания. Целуй, умоляю, перекрой поток мыслей, хах, Герми, я сейчас расплавлюсь у тебя под пальцами, под невероятными губами, ещё, ещё, пожалуйста!
