Сакура. «Вишневый цвет» по-японски. Это имя подходило к ее изящной красоте, но диссонировало с решительным характером…

Войдя в жизнь Ханнафина, она изменила его. Такая нежная, такая умная. Ее мягкая, но постоянная поддержка придавала ему уверенности – он стал писать книги, хотя прежде лишь говорил о том, как хорошо было бы что-нибудь написать. Для журналиста он был слишком погружен в себя, но Сакура извлекла его из «панциря несчастной черепахи», как она говорила, и открыла для него новые ощущения. До нее он не проявлял интереса ни к одежде, ни к хорошим винам. Она научила его пониманию стиля, сделала его вкус утонченным, и ему захотелось выглядеть красивым и изысканным, чтобы она испытывала гордость, появляясь в обществе вместе с ним.

После ее смерти он убрал все фотографии, на которых они были сняты вместе, – Сакура купила для них серебряные рамочки и любовно развесила и расставила снимки по всему дому. Эти фотографии преследовали его, как и сама она преследует его во сне – редкая ночь проходит без нее.

«Сакура, Сакура, Сакура», – шепчет он в тишине, а потом идет наверх, чтобы принять душ.

Он занимался бегом с молодых лет. Сакура убедила его продолжать это занятие, чтобы он оставался таким же стройным, как она, чтобы они были здоровыми и вместе старели. Бегать без Сакуры поначалу казалось невозможным, воспоминания, как призраки, поджидали его за каждым поворотом на пути, который они проделывали вместе. Но если бы он бросил бегать, это выглядело бы предательством, словно она и в самом деле оставалась там, на тропе, неспособная вернуться в дом, предназначенный для живых, словно она ждала его, желая увидеть его живым, здоровым и соблюдающим режим, установленный ею для обоих.

Если Ханнафин решится рассказать это своим коллегам по газете, они назовут его сентиментальным, а за глаза окрестят слезливым, слащавым или придумают что-нибудь похуже: большинство современных журналистов не склонны проявлять чувствительность, если дело не связано с политикой. И все же…

В главной ванной он крутит ручку крана, устанавливая максимальную температуру. Из-за Сакуры он не пользуется обычным мылом, которое раздражает кожу, а вместо этого покрывает себя гелем «Ю ар эмэйзин». Шампунь на коньяке с яйцом изготовлен компанией «Хеэр рисайпс», а еще он использует кондиционер на аргановом масле. Все это казалось ему слишком женственным, смущало, пока Сакура была жива, теперь же стало частью его жизни. Ханнафин вспоминает времена, когда они мылись вместе, и опять слышит ее девичье хихиканье, сопровождавшее эти сокровенные мгновения.

Он выходит из душа и вытирается; зеркало в ванной покрыто туманом от пара. Отражение мутится, и Ханнафин почему-то беспокоится, словно, если нечеткая форма, повторяющая каждое его движение, проявится, это может оказаться не он, а какой-нибудь недочеловек из мира за стеклом. Если он протрет стекло, на нем будут подтеки. Он оставляет все как есть – пусть испаряется – и голый идет в спальню.

В одном из двух кресел сидит женщина поразительной красоты. На ней потертые рокпорты[6], джинсы, никакой свитер, спортивная куртка без торговой марки, но выглядит она так, будто сошла со страниц «Вог». Она производит столь же ошеломительное впечатление, как модели с рекламы духов «Блэк опиум». Пораженный, Ханнафин застывает на месте, почти уверенный, что с его головой не все в порядке, что это галлюцинация.

Женщина показывает на халат из его гардеробной, лежащий на кровати:

– Надевайте и садитесь. Нам нужно поговорить.

Доев последний кусочек бекона, Кора Гандерсан с удивлением поняла, что съела целый фунт, если не считать двух кусочков, скормленных собаке. Такое обжорство должно было бы смутить ее, а может, даже вызвать расстройство, но ни того ни другого не случилось. Напротив, потакание собственным слабостям казалось ей оправданным, хотя она и не понимала, по какой причине.

Обычно, покончив с едой, она тут же мыла посуду и столовые приборы, вытирала их и убирала. Теперь же ей представлялось, что мытье посуды будет бесполезной тратой драгоценного времени. Она оставила тарелку и грязные приборы на столе, а на покрытую жиром сковородку, стоявшую на плите, вообще не обратила внимания.

Облизывая пальцы, она бросила взгляд на дневник, который недавно заполняла с таким усердием, но, как ни напрягала мозги, не могла вспомнить, чему была посвящена последняя запись. Озадаченная, она отодвинула в сторону тарелку и придвинула к себе дневник, но не спешила его открывать.

Закончив колледж почти двадцать лет назад, она надеялась стать успешным писателем, серьезным романистом, пользующимся известностью. Теперь она понимала, что те наполеоновские планы были всего лишь детской фантазией. Иногда жизнь представлялась ей машиной для уничтожения планов молодости, действующей так же эффективно, как гидравлический пресс на кладбище старых автомобилей, который превращает старый хлам в компактные кубы. Ей нужно было зарабатывать на жизнь, и, когда она начала преподавать, желание создать книгу стало слабеть год за годом.

Теперь она не могла вспомнить, что записала в дневнике совсем недавно, но провал в памяти не беспокоил ее, не вызывал страхов о наступлении болезни Альцгеймера. Нет, она была склонна прислушаться к тихому внутреннему голосу, который говорил, что ее неприятно поразит качество написанного, что этот пробел в памяти – не что иное, как результат работы беспристрастного критика Коры Гандерсан, желающего уберечь писателя Кору Гандерсан от неизбежного огорчения, когда она обнаружит, что ее писания лишены блеска и глубины.

Кора отодвинула дневник и не стала просматривать запись.

Вместо этого она поглядела на Дикси-Бель, сидевшую рядом с ее стулом. Подняв золотистую морду, такса смотрела на хозяйку своими прекрасными глазами разного цвета, бледно-голубым и темно-карим.

Как правило, все собаки – не только душка Дикси – взирали на хозяев с любовной озабоченностью и долей нежной жалости, словно ведали не только глубинными людскими страхами и надеждами, но также правдой жизни и судьбой всех вещей и хотели заговорить, чтобы поделиться своим знанием и утешить человека.

Именно с таким выражением Дикси смотрела на Кору, и этот взгляд брал за душу. Ею овладели беспричинная печаль и экзистенциальный страх, слишком хорошо знакомый ей. Она протянула руку и погладила Дикси по голове. Когда собака лизнула руку, у Коры на глазах выступили слезы.

– Что со мной, девочка? – спросила она. – Что-то со мной не так.

Спокойный, тихий внутренний голос призвал ее не волноваться, не тревожиться, подготовиться ко дню, полному событий. Слезы высохли.

Цифровые часы на плите показывали 10:31.

До поездки в город оставалось еще полтора часа. Мысль о том, что нужно заполнить такую прорву времени, вызывала необъяснимую нервозность, словно она должна была занять себя, чтобы не думать… О чем?

Пальцы ее дрожали, когда она открыла дневник на чистой странице и взяла ручку. Но дрожь прошла, стоило только начать писать. Словно в трансе, Кора быстро выводила аккуратные строки, ни разу не возвратившись к последнему написанному слову и не думая о том, каким будет следующее: она просто убивала время, чтобы успокоить нервы.

Дикси встала на задние лапки, а передними уперлась в стул Коры и заскулила, чтобы хозяйка обратила на нее внимание.

– Успокойся, – сказала Кора собаке. – Не тревожься. Не тревожься и подготовься ко дню, полному событий.

Потрясение перешло в смущение – голый Ханнафин покраснел до корней волос, беря халат. Надев его и завязав пояс, он овладел собой настолько, что настороженным тоном задал вопрос:

– Кто вы, черт побери?

Голос Джейн звучал твердо, но угрозы в нем не слышалось.

– Не волнуйтесь. Садитесь.

Ханнафин умел защищать свои права, и к нему быстро вернулась уверенность.