Родерик встал, и шепот за его спиной стих. Он не заметил перемены.

— Мне нужно побыть одному, — бросил молодой язычник, не смотря на Эфоя. Тот подполз к нему на коленях и вцепился в его руку обеими руками. Только тогда остальные поняли, что Старейшина не сказал добрых слов перед смертью. Сик, стоявший ближе всех, отчаянно силился понять, что произошло, но у него это не получалось.

— Мальчик… Родерик, сынок, — Эфой безуспешно пытался перехватить его взгляд. Он был бледнее обычного, — я так хотел бы тебе помочь. Скажи мне, что сделать, скажи!

Родерик вырвал руку:

— Скажи всем, что мой… что мой… — слово, давно не произносимое им вслух, внезапно сломало его самообладание. Родерик сморщился, и тяжелые слезы потекли по его лицу одна за другой, — брат. Мой брат не предатель.

Сын Стина резко сорвался с места и широким быстрым шагом направился к морю. Все, даже самые маленькие дети, преклоняли перед ним колено и называли вождем, но ему не было до этого дела. Он просто не видел этого.

«Я виноват перед тобой, и я смою свою вину кровью».

Родерик вернулся к морю, но он больше не замечал его красоты, не обратил внимания на то, что море и небо перестали сливаться в одно, что линия горизонта вернулась на свое привычное место, не увидел новых красок. Родерик резко сел, буквально упал, около массивного красно-бурого камня, с одной стороны покрытого лишайником.

Ему душно. Он рывком снимает свой темно-зеленый плащ. Духота не проходит, и он снимает рубаху. Теперь ему холодно, но ему всё равно, ведь он снова может дышать.

«Мама, прости. Я никогда не говорил тебе, но я проклял его. Я сказал ему в лицо, что он давно мертв. Он должен убить меня, я знаю это. Но мне так страшно, мама, так страшно умирать. И я счастлив, счастлив, что все эти годы мы ошибались. Неужели ты не чувствовала, что он там ради нас? Конечно, ты не чувствовала… если даже я этого не понял».

Следующим утром Родерик с трудом вспомнил, почему его левая рука оказалась разбитой в кровь, от внешней стороны ладони до фаланг пальцев. Он ударял камень снова и снова, снова и снова и не чувствовал боли. Вода начала прибывать, и он не сразу понял, что его ноги перестали лежать на суше.

«Отец, я был твоим даром, а он — любимым сыном. Почему ты позволил этому старику отправить его туда, где его никто не защитит, почему, почему?! Я должен быть на его месте, я должен был сложить голову, убить герцога, отомстить за твою смерть! Он должен быть вождем и быть отцом детям. Ты сам говорил об этом, что ты наделал, отец… что я наделал».

Увидев воду около себя, парень удивился, но не понял своего чувства. Он бездумно опустил руку в воду. Прозрачная волна окрасилась в красный цвет. Соль попала на раны, рука заболела сильнее, но он не чувствует этой боли. Ветер сильнее треплет его собранные в хвост темные волосы, и он не замечает этого.

«Каспар, буря меня забери, прости меня… мне никогда не стать таким, каким ты хотел меня видеть. Меня не было рядом с тобой. Скажи, он был рядом? Он сказал, что он ни в чем не виноват? Я должен был пойти с тобой. Лучше бы меня убили, лучше бы он насыпал надо мной курган… я хочу видеть тебя, Каспар, я хочу видеть его, его…»

Родерик силился произнести имя брата, которое он так долго гнал из памяти, но не мог даже в мыслях позвать его. Внезапно перед его глазами возникла речка Вимбене. Брат смотрит на него снизу вверх, ухмыляется и говорит… совсем не то, что сказал на самом деле:

— Ты же не хочешь стать как герцог, а? С ума сойти хочешь?

«Нет, не хочу», — с отчаянным ужасом подумал Родерик, мотая головой из стороны в сторону.

— Ну так возьми себя в руки. Мы встретимся, и судьба твоя свершится.

Родерик словно очнулся. Он быстро заморгал, почувствовал боль в руке и озноб. Он увидел бесконечное море, ставшее тёмно-голубым в свете скромного весеннего солнца. Родерик посмотрел на небо и заплакал, поскуливая от невыносимой боли, как когда-то на кургане отца. Тогда рядом был Каспар, сейчас… был только Солнце-Бог, было и море, будто жалеющее его, ласково гладившее его ноги. Впервые за долгое время Родерик начал молиться, но молитва не выходила складной. Он просто шептал, всхлипывая и содрогаясь от холода и нового приступа кашля:

— Боги, Боги, услышьте меня. Помогите ему. Ему нужна помощь. Пусть его рука не дрогнет ни с герцогом, ни со мной однажды. Я понял, зачем мы ушли. Мы ушли, чтобы я вернулся, чтобы я вернулся, чтобы я…

— Возьмите его одежду, девочки, а вы, парни, ну-ка… — негромкий голос раздался рядом с сидящим в море парнем.

— Оставьте меня, — тихо сказал Родерик, не в силах сопротивляться тому, что его потянули вверх, — мы ушли, чтобы я…

— Не умер от обморожения, — закончил за него тот негромкий голос, — тебя никто не будет трогать, но здесь ты сидеть не будешь.

Родерик не понял, что голос принадлежал Сику. Он не смог вырваться из рук Брю и Тюрха, не смог убежать от них прочь. Он не противился, пока его растирали его же рубахой, пока перевязывали руку, насильно поили рябиновой настойкой, одевали и укладывали в построенный им («Разве мной? Это точно был я?») шалаш и укрывали теплыми шкурами. Родерик долго смотрел в одну точку, а после уснул, и во сне он видел брата.

Они учились драться на деревянных мечах и упражнялись до тех пор, пока Фальке случайно не попал в лоб Родерику мелким камнем, предназначавшимся Райфу. Левая бровь была рассечена, и хлынувшая кровь застлала мальчику глаз. Он плакал от страха и звал маму.

«Ты дьявольский выродок, Герард!»

Красивая герцогская дочь стояла в зале среди испуганных людей и кричала. Он смог бы полюбить её. Ему нужно было пойти за ней, за братом, нужно…

— Очень больно?

Рану над глазом покрыли чем-то вязким и вонючим, но это помогло. Он помотал головой. Брат приобнял его за плечи.

— Хочешь, я побью этого олуха Фальке?

Он мотает головой.

— Почему?

— Я сам…

Брат смеется. Он доволен. Ему радостно, когда он смеется.

Родерик пролежал в беспамятстве несколько дней, и язычники всерьез беспокоились за его жизнь. Жар долго не спадал, молодой вождь ничего не ел и с трудом пил, снова кашлял и бормотал никому не ясные вещи.

Он выздоровел так же внезапно, как и заболел, и, снова встав на ноги, тут же отправился на охоту. Его не останавливали; никто не знал, как с ним нужно разговаривать после того, как они узнали правду. Особенно волновались Последыши, которые не могли забыть Герарда. Эфой твердо сказал вести себя как обычно и ни слова не говорить о старшем сыне Стина, когда Родерик был рядом. Его, как и всегда, послушались беспрекословно.

========== Глава десятая. Меч и кинжал ==========

Стин, сын Хайде, ушел с младшей дочерью Земли 75 лунных жизней назад

Всё внешнее — только слой краски на человеке. Я сам своё небо, сам свой ад.

Ф. Шиллер, «Разбойники».

То ли дождь идёт, то ли дева ждёт.

И. А. Бродский, «Песня».

Равенна сидела за шитьем и слышала, как за дверью её комнаты беспокойно бегали служанки. В замке со дня на день ждали прибытия нового герцога. Герцогиня не принимала участия в приготовлениях, предоставив это временно вызванному из деревни Олмеру. Его не пришлось уговаривать, хотя девушка была к этому готова. Как только изрядно постаревший бывший советник Фридриха увидел королевскую дочь на пороге своего дома, бледную и вновь одетую в черное, он сразу всё понял. Олмер быстро собрал всё самое необходимое, переговорил с женой, простился с её матерью и своими детьми и отправился с Равенной в замок. По дороге та без слез рассказала ему о вестях, пришедших от её брата, ныне молодого короля, и попросила о помощи в устройстве гостей и во всём, что связано с грядущей свадьбой. Олмер пообещал, что ей не нужно ни о чем беспокоиться, и она поверила ему. Равенне было всё равно, какие комнаты отведут гостям, что за платье ей сошьют и что подадут в качестве главного блюда на свадебном пиру. Олмер, которого не успели забыть в замке герцога Вестфалии, взял всё в свои руки, и слуги быстро привыкли к его строгому тону, так сильно отличавшемуся от ласкового голоса Равенны.