Родерик вышел из леса вслед за Эфоем, который победно оглянулся парня, так, будто открывавшийся им вид был целиком его заслугой, но его взгляд остался без внимания. Впервые за долгое время Родерик был удивлен, поражен и очарован одновременно. Он медленно шёл вперед, забыв о вожде Детей Сестры и не чувствуя, как его ноги непривычно вязнут в серо-жёлтом песке.
Сын Стина никогда до этого не видел столько воды. Не увидел он и линии горизонта, всегда приковывающей его внимание в любое время года. Бесконечное небо, дом Солнце-Бога, пастбище звёзд и их ночного сторожа — Лунного Бога, снова и снова рождающегося и умирающего, сливалось с бескрайним морем. Родерик испытал неподдельный страх — нелегко впервые увидеть то, к чему не привык с рождения, — но страх граничил с пьянящим восторгом, и между ними тоже не было горизонта. Пасмурное светло-серое небо казалось ему теперь не родителем всех и вся, а морским детищем, которое подстраивалось под настроение пращура. Сейчас море было неспокойным, будто тревожным от того, что к нему пришли незваные гости. Эфоя и Родерика обдувало влажным ветром, седые волны, каких они никогда не видели в реках, с шумом достигали берега и тут же возвращались обратно. Родерик дошел до места, где песок становился влажным, и новая волна тут же окатила ему ноги. Он не был в обиде. Парень зашел по колено в холодную воду и резким движением умылся. Вода оказалась соленой, и это открытие стало очередным чудом для Родерика. Он почувствовал свою молодость, влажный весенний воздух, которым дышал, капли воды на руках и одежде. Парень не сдержал смеха:
— Эфой, это удивительно! — крикнул он и слегка отпрянул, увидев, что вождь стоял рядом с ним. Эфой довольно улыбнулся и поддержал парня за локоть, чтобы тот не упал в воду.
— Я рад, что тебя взбодрил этот вид. Меня самого мурашки одолели, а я уж побольше твоего видал в жизни, — вождь тоже окатил водой свою светлую голову и встряхнулся, — я сразу вспомнил нашу песню о морском принце. Раньше она казалась мне просто грустной историей, а здесь того и гляди в волнах увидишь его белые патлы. Видимо, неспроста нас сюда затащил Старейшина, здесь должны были жить наши предки, — помолчав, он закончил свою мысль, — невозможно было выдумать такое, не видя море перед собой
Родерик тут же вспомнил песню, которую очень любил петь его отец, но в разговор с Эфоем не вступал. Тот не настаивал: он искренне радовался за полюбившегося ему парня, надеясь, что соленая вода залечит его глубокие раны.
Он забыл, что соль, прежде чем помочь, приносит сильную боль.
Родерик первым услышал крик, который терялся в шуме волн и птичьем гомоне. Он недовольно обернулся, с сожалением расставаясь с блаженной минутой спокойствия, и увидел, что к ним со всех ног бежит Клее, молодой Сын Сестры, и отчаянно машет руками.
Что-то произошло. Родерик тронул за плечо Эфоя, и оба начали выходить из воды. Волны нетерпеливо подгоняли их, убыстряя их шаг. Когда они вышли на берег, Клее уже добежал до них и, показывая длинной рукой в лес, с трудом выговорил:
— Старейшина… умирает…
Родерик сорвался с места, не заботясь о том, что Эфою было трудно его догнать. Он тут же забыл про море и про те чувства, которые оно в нём вызвало; он мог думать только о том, чтобы успеть спросить совета у мудрейшего человека из тех, что он знал, единственного, кому были открыты замыслы Богов, кому шептали советы Духи. Родерик думал и о том, что он станет настоящим вождем. Ему было не по себе, но он чувствовал, что ничего не изменится. Как бы его не звали, он не станет от этого другим. Море изменило его больше, думал он, чем любое слово, сказанное со смерти Каспара. Но вновь он не знал слов, что ему предстояло услышать.
Сородичи Родерика расступились, пропуская его, а сами нехотя отошли назад. Всем хотелось присутствовать при последних словах провидца Старейшины, каждый думал услышать что-то о себе, но они понимали, что с ним должны говорить только вожди. Родерик упал на колени перед бледным старцем. Тот, как всегда, смотрел на него невидящими глазами и видел больше других. Парень не почувствовал дыхание Смерти: Старейшина выглядел не хуже, чем обычно. Он даже протянул свою руку куда-то за спину Родерику и тихим бесцветным голосом сказал:
— Эфой, друг молодой. Пришло время проститься.
Родерик не удивился тому, как быстро нагнал его уже немолодой вождь, который взял Старейшину за руку и, грузно упав на землю, поцеловал сморщенную ладонь.
— Ты был с нами в тяжелые времена. Мой род никогда не забудет тебя. Встретишь отца, кланяйся ему.
Старейшина едва заметно кивнул и убрал руку:
— Мне нечего сказать тебе. Ты знаешь, что и как нужно делать. Но здесь ли сын Стина?
Родерик кашлянул и накрыл руку Старейшины своей. Молодой язычник отчего-то робел и не смотрел на него, вперив взгляд в тёмный золотой обруч, болтавшийся на узком запястье старика.
— Я здесь, — только и смог сказать Родерик.
Старейшина опустил голову и закрыл глаза. Парень успел подумать, что древнему старцу не хватит сил, чтобы заговорить с ним в последний раз, но он ошибся. Потрескавшиеся губы открылись и начали говорить. Родерик, не поднимая головы, слушал его слова и беспокойное дыхание Эфоя:
— Чтобы ты стал тем, кем должен, сильная кровь молодая, ты должен знать что-то. Брат твой молодой, сын Стина, не предал тебя. Я сказал ему остаться в замке герцога, не открывая другим своё бремя. Это рок, отведенный ему Богами, во имя мести и блага для вас. Вы еще встретитесь, два дерева, и судьба твоя свершится. А я иду к тем, кто меня так долго ждет.
***
Родерик сидел неподвижно, не отпуская руки уже покинувшего этот мир Старейшины. Он не слышал шепота тех, кто гадал, что за слова услышал юный вождь. Он не видел, как мелкой дрожью трясло Эфоя, не упустившего ни одного слова из последней речи своего давнего друга. Эфой закрыл глаза маленькой рукой и плакал не от того, что Старейшина предстал перед Богами, но от того, что он узнал о судьбе не знакомого ему старшего сына Стина, давно погибшего парня, брата его любимца Каспара. Вождь Детей Сестры смотрел на мальчика, сидевшего рядом с ним, и не мог представить его чувств. Он-то, Эфой, потерявший столько друзей, жену, единственную дочь, несколько раз уводивший вверенных ему Богами людей в незнакомые места, видевший тьму сражений, и не мог представить, каково было Родерику слышать правду о своем брате.
А он и сам не знал, каково ему было. Родерик, недавно так опьяненный знакомством с морем, будто никогда не испытывал тех светлых чувств. Он вдруг забыл про смерть матери, смерть Каспара и снова оказался в темнице герцога Фридриха. Даже ребро заныло, такими живыми были его воспоминания. Он смотрел на золотой браслет Старейшины и видел испещренное ссадинами лицо брата, суровое и испуганное.
«Как я мог не поверить тебе. — думал Родерик, обращаясь к темно-золотому обручу на мёртвой руке, — Я всегда верил тебе, всегда шел за тобой. На рыбалку или на смерть, мне было всё равно. Почему я не поверил тебе. Почему я не спросил у Старейшины, не выбил из этой бездушной горы костей правды. Мать не знала, что её любимый сын не предал её, а остался среди врагов, следуя прихоти старика. Каспар… узнал ли Каспар? Правда ли, что вы встретились? Почему он не сказал мне… почему я не сказал ему, что видел тебя, что поверил твоим словам, на одно мгновение поверил. Ты не предавал меня. Я предал тебя».
— Жаль, что ты умер, Старейшина, — тихо сказал Родерик, не сразу поняв, что он произнес это вслух, — жаль, что я не могу убить тебя сам.
С этими словами он снял браслет с руки Старейшины и, борясь с желанием разбить им обтянутый дряблой кожей череп старика, надел его на свою левую руку. Он носил два оберега, подаренные ему Каспаром, на правой руке, но не хотел, чтобы это грязное золото касалось вещей, сделанных его дядей.
— Мальчик мой, — прошептал Эфой, — что ты говоришь?
— Ты же слышал его, Эфой, — голос Родерика звучал спокойно и размеренно, но вождь Детей Сестры увидел, как дрожат руки парня, — «Я сказал ему остаться в замке герцога». Не Боги, а он. Этот выживший из ума старик забрал у нас того, кто должен быть на моем месте.
