— Все подряд. И всем подряд. Чаще абстракцию или что-нибудь сюрреалистичное. Знаете, как у Дали, но пропорции более выдержанные.

— У вас не возникало мысли обратиться за помощью? — доктор уходит из поля моего зрения и возвращается спустя пару мгновений со стаканом воды.

— Спасибо, — Эдвард вновь молчит. Видимо, пьет. — Лучшей помощью было дать Полине время, чтобы прийти в себя. К Рождеству она уже чувствовала себя лучше.

— Как вы это поняли?

— Я достаточно хорошо знаю свою жену, — он несколько ощетинивается. — И знаю, как она ведет себя в хорошем настроении и в плохом.

— Хорошо, — женщина кивает и присаживается на краешек стола, снова болтая туфлей в воздухе. — А как она восприняла… самоубийство отца?

Самоубийство. Слово больно режет слух. Еще больнее оно режет сердце. Никто еще не называл это так при мне. Но доктор Корнел не знает, что я подслушиваю их разговор, а Миранда ни за что меня не выдаст. Она сама устроилась у другого края дверного проема. Соучастница. Её могут уволить за это. За нарушение врачебной тайны.

Я снова вижу макушку мужа над спинкой кресла. Он вообще расчесывается, когда меня нет? А расчесывает ли по утрам кудряшки Нины и Огги? Или забывает?

— Тяжелее, чем смерть мамы, — голос Эда звучит глухо, как из бочки. — У нее не было времени к этому подготовиться. Ни у кого из нас не было. Но по Полине это ударило сильнее всего. Мы вернулись домой, буквально только вышли из аэропорта, и звонит Таша, сестра Полины, и говорит ей… о случившемся. Я остался с детьми, а она полетела обратно в Россию одна.

— Почему вы не полетели с ней? — с нажимом спрашивает доктор Корнел.

— Полина не хотела впутывать во все Огги и Нину, а в городе на тот момент никого, кому мы могли бы доверить своих детей, не было.

— А как же ваши родители? — допытывается она.

— Вы бы вынудили трехлеток пережить два длинных перелета за краткий период? — вкрадчиво интересуется Эдвард. Злится, что доктор не понимает простейших вещей.

Дети тяжело переносили перелеты, быстро уставая несколько часов кряду сидеть на одном месте. Обычно к посадке они изводились и изводили нас до крайней степени. Не помогали ни раскраски, ни игры, ни книжки. Поэтому мы тогда и решили, что Эд останется с ними дома.

— В каком состоянии Полина вернулась из России после похорон? — оставляет тему с перелетами доктор Корнел.

— А в каком состоянии может быть человек, потерявший обоих родителей за два месяца? — горько усмехается муж. — При детях она вела себя как обычно — много шутила, улыбалась… При мне она старалась не показывать, насколько разбита.

— Но?..

— Но если Полине все-таки удавалось поспать ночью, то она кричала во сне и просыпалась. Ей снилось видео с регистратора, — голос Эда садится к концу фразы и он замолкает. Локоть поднимается с подлокотника. Трет переносицу, устало прикрыв глаза. — Я старался ей помогать по мере своих сил.

По мере своих сил? Шутишь, любимый? Да ты на себя взвалил большинство моих обязанностей, помимо своих. Я почти все время пропадала в студии, пачкая краской холсты.

Когда мы переехали из нашей маленькой съемной квартирки в собственный дом, «студии» там не было. Был небольшой добротный сарайчик во внутреннем дворике, в котором прежние хозяева хранили садовый инвентарь. Ни Эд, ни я садом особенно не интересуемся — кроме пионов с ромашками, морковки и зелени, за четыре года мы так ничего толком и не вырастили. А потому грабли, лопаты и тяпки были выселены в гараж, сарайчик — отремонтирован, а мои художественные материалы — перетасканы.

Без разрешения в студию никто не заходил. Среди холстов, красок и мольбертов я находила покой и тишину после тяжелых дней. Но в те дни я бесновалась в студии: рвала бумагу, на которую просто выплескивала, выдавливала, выливала краску, ломала грифели, надавливая на них слишком сильно, устраивала кавардак, выискивая укатившуюся куда-то кисть. А потом забивалась в угол и подолгу смотрела на солнечный луч, скользящий по разбросанным на полу грязным листам. К полуночи меня, измученную мыслями, зареванную и беспокойную, Эд на руках относил в дом, где переодевал в пижаму, укутывал в одеяло и укладывал спать. На утро в студии все лежало на своих местах, чтобы к вечеру снова валяться на полу. Так прошли конец января и начало февраля.

Я пропускаю один из вопросов доктора Корнел, потерявшись в воспоминаниях. Меня выводит из них голос Эда:

— Когда Полли, — он отвык называть меня полным именем. Для него я все еще его маленькая Полли, девчонка в великоватом ей пальто и со спутанными волосами, — злится, она называет меня полным именем, bolnav* или Муж, — он копирует раздраженные нотки моего голоса, произнося последнее слово на русском. — А когда в хорошем настроении, то я становлюсь любимым, солнышком или Муженьком, — интонации становятся ласковыми и нежными.

Дома мы разговариваем на странной смеси русского и английского, взяв это в привычку еще когда Эд только учил русский язык. И только представьте, как англичанин, забыв вдруг слово из родного языка, вставляет в речь русский синоним. И так же говорят наши дети, изумляя всех вокруг. Тяжело придется, когда они в школе столкнуться с тем, что ни учителя, ни сверстники не понимают часть их речи.

— Ладно, — доктор Корнел кивает. — Опишите мне состояние Полины после того, как вы узнали, что она беременна?

— Она будто снова стала собой, — голос мужа становится сиплым. Доктор берет со стола упаковку салфеток и протягивает ему. — Спасибо.

Женщина снова отходит к окну, поворачиваясь спиной. Солнце вызолачивает её волосы ореолом, как на иконах.

— Она будто проснулась, — после паузы продолжает Эдвард. — С каждым днем все сильнее вовлекалась в жизнь. Из неё лилась энергия.

Это были прекрасные три месяца, Эд, не так ли? И ты, и дети купались в моей любви и ласке, как и раньше. Дом ожил, заполнился звуками жизни: детским смехом, музыкой и тихими воркованиями. Мы возобновили Итальянские Провальные Четверги и Кровавые Понедельники, когда укладывали детей пораньше и до середины ночи смотрели ужастики. Снова начали встречаться с друзьями, гулять и ходить в кино, музеи, зоопарк по выходным. Вернулся вкус любимой работы, когда после длинного дня беготни плюхаешься на мягкий диван в гостиной, муж греет вам в микроволновке вчерашний ужин, а дети возятся на ковре с армией игрушек. Это был Рай на земле.

А теперь мы в Чистилище. Или уже в Аду?

— А что чувствовали вы? Ведь у вас уже есть двое детей и вы только решили выйти после трехлетнего перерыва в работе… И тут узнаете, что возможно перерыв придется продлить? — заковыристо интересуется доктор Корнел.

— Вы издеваетесь? — усмехается Эд. — У вас есть дети? — получив отрицательное качание головой, он фыркает. — Трудно описать, что чувствуешь, когда держишь этот маленький комочек в руках в первый раз.

Прижимаю ладонь ко рту, опираюсь спиной на стену. Я задыхаюсь. Это слишком для меня. Ловлю беспомощно взгляд Миранды. Память подкидывает мне воспоминание, похожее на смазанное фото.

Блестящие от слез глаза Эда, когда его пустили в палату и он впервые увидел Нину и Огги, тогда еще не бывших Ниной и Огги, а бывших двумя красными комочками, лежащими на руках у изможденной долгими родами матери. Меня то и дело выключало, как перегоревшую лампочку, но между короткими провалами в темноту остались блестящие глаза и подрагивающие руки мужа, его тихий нервно-счастливый смех и сбивчивый шепот. Я помню, как он невесомо погладил персиковую детскую щечку и дал крохотной ручке обхватить его палец, после чего поцеловал меня в лоб, шепча хриплое и нежное «спасибо». И это «спасибо» щемяще отдавалось внутри опустошенной меня.

— Я хотел этого ребенка не меньше, чем его хотела Полли, — произносит муж, будто дожидаясь, пока его невидимый слушатель сможет снова слушать. Свет мой, ты же не догадываешься, что я подслушиваю? — И я хотел, чтобы она снова была живой и счастливой.

— И что вы почувствовали, когда узнали, что она потеряла ребенка? — доктор Корнел опускается в массивное зеленое кресло за столом. Она подперла голову ладонью, ожидая ответа, которого так и не последовало. — Хорошо, перефразируем. Что первое вы ощутили, когда помощница Полины вам позвонила?