— Полина! — закричала Лу из-за двери. — Я сейчас кого-нибудь позову!

Что-то белое плавало в крови. Небольшое. Размером с крупный лимон. Это сквозь пелену слез я увидела поначалу. А потом взгляд начал фокусироваться. Крошечные ручки и ножки. Пальчики. Такие маленькие, с рисовое зернышко. Головка с крошечным, будто вырезанным искусным скульптором, личиком. Мой малыш.

— Отойди от двери. Сэм её сейчас выбьет, — снова раздался голос Лу из-за двери. Мне не было до этого дела. Я рыдала, сжавшись в комочек в лужице собственной крови. Мой малыш… мой малыш…

Позже, когда я очнулась в госпитале, рядом с больничной койкой сидел Эд. Палата госпиталя сильно отличалась от палаты клиники, в которой я сейчас пребываю. Сильно пахло хлоркой и лекарствами. Обреченностью.

— Полли, — в тихом голосе мужа звучало такое облегчение, будто своим пробуждением я мир спасла. Глаза опухшие и красные. Губы искусанные и покрытые темной, засохшей корочкой. Я погладила его по колючей щеке. Еще никогда собственные руки не казались мне такими тяжелыми.

Спустя какое-то время Эдвард рассказал мне о том, что произошло после того, как моя память, как поломанный видик, перестала записывать события.

Когда Сэм, охранник, выломил дверь, я даже не отреагировала. Со слов Люсиль, пол был залит кровью, а я без движения лежала на холодном кафеле. Лишь подойдя ближе, она заметила, что меня трясет от рыданий. Стоило же Сэму попытаться меня поднять и вынести из туалета, как я начала вырываться и истошно кричать. Разодрала охраннику лицо и руки и чуть не выцарапала глаз. Лу в это время звонила в Скорую и Эду. На мои вопли сбежались все, кто был в студии на тот момент. Кровавая банши. Так назвал меня один из осветителей. Кто-то из моделей упал в обморок. Люди охали и ахали, пока арт-директор не заставила всех разойтись по рабочим местам. «Тут не на что смотреть» — сказала она. Не правда. Смотреть было на что. Но она защищала то, что называлось моей личной жизнью.

К приезду «кареты» Скорой Помощи я отключилась. Что этому поспособствовало больше — психическая травма или потеря крови и болевой шок — я не знаю.

Эд выглядел раздавленным, рассказывая мне это. Сложив руки на краю моей постели, он опустил на них голову, пряча лицо. Его речь прерывалась тихими всхлипами. На моей памяти муж плакал второй раз. Первый раз был, когда на свет появились Огги и Нина. Мне оставалось только гладить его волосам.

Я подвела его. Подвела себя. Подвела нашего малыша. Если бы я была осторожнее. Если бы бросила эту дурацкую работу. Если бы… Если бы… Сколько бы раз все не твердили, что не я виновата в случившемся, а несовпадение резус-факторов крови, я не могу перестать думать об этом. Не могу перестать винить себя.

Три дня в госпитале. Эд боялся оставить меня одну хотя бы на минуту. На второй день его выгнал поспать и переодеться Себастьян. Друг ни словом не обмолвился о случившемся. Рассказывал, как там Нина и Огги. Читал вслух Фицджеральда. Я уже проваливалась в лекарственный сон, когда Себ поцеловал меня в лоб и прошептал:

— Все будет хорошо, Вэнди. Ты сильная девочка, справишься.

Я рассыпаюсь пеплом, разве ты не видишь, Себ?

На четвертый день меня перевезли сюда. В психиатрическую клинику имени какого-то знаменитого доктора. Каждодневные беседы с психиатром. Разноцветные пилюли три раза в день: утром — голубые, днем — белые, на ночь — пепельно-розовые и салатные. И если без первых двух я могла бы обойтись, то последние дарят мне сон без видений.

— Мэм, — тихо говорит Миранда. В черноте её глаз жалость и беспомощность. Она всего лишь медсестра. Она обычный человек, не подготовленный к тому, чтобы выслушивать чьи-то истории. Я снова одаряю её Гримасой Терпения.

— Я хочу спать, Миранда.

С неё хватит. И с меня тоже.

Медсестра собирает оставшиеся снимки в стопочку. Выравнивает их, долго постукивая ими о прикроватную тумбочку и старается не смотреть на сползшую вниз подушек меня.

Наблюдаю за ней из-под ресниц. Тугой пучок. Натянутая кожа и поднятые уголки глаз.

— Тебе не больно? — наконец спрашиваю.

— Что, мэм? — Миранда хмурит густые брови, черные как смола.

— Ничего.

Качаю головой, отворачиваясь к окну.

За молочно-белыми занавесками уже темно и все, что мне удается увидеть, это силуэты садовых деревьев да забор.

— Миранда? — снова заговариваю громким шепотом. Я охрипла от долгого разговора и, кроме каркающих звуков, ничего из моего горла не раздается.

— Да, мэм?

Медсестра уже сгребла в кучу обрезки бумаги и, скатав их в ком, бросила в мусорное ведро. Ножницы убрала подальше — с кровати мне и не дотянуться.

— Позвони моему мужу, пусть привезет бумагу и краски. — И добавляю: — пожалуйста.

— Конечно, мэм. — Кивает Миранда. Поит меня таблетками. Убедившись, что я их проглотила, а не спрятала под языком, она удовлетворенно улыбается. — Отдыхайте, мэм.

Удаляется в дальний угол палаты. Там стоит её вельветовое кресло и деревянный столик на резной пятилапой ножке. Свет тусклой лампы торшера расплывается маслянистым пятном на потолке. Миранда вяжет: спицы то и дело мелькают серебристым вихрем, ловко переплетая нити, чей цвет с такого расстояния мне не разобрать.

Лежу на боку, дожидаясь, когда сон тяжелым пуховым одеялом опустится на меня. Пусть сегодня мне приснится мама.

Я медленно закрываю глаза и считаю от нуля до ста и обратно.

========== Глава 21 ==========

— Что это вы делаете, мэм? — в голосе Миранды звучит укор. Еще до того, чтобы подскочить на месте и обернуться на нее, я представляю, что медсестра уперла кулачищи в бедра и воинственно расставила ноги, заслоняя мне проход.

Отмахиваюсь от нее, не покидая своей позиции у приоткрытой двери, вслушиваясь в разговор, ведущийся в кабинете доктора Корнел. С этой точки обзора видны лишь большое окно, угол массивного стола да глубокое удобное кресло. В этом кресле, поскрипывающем от любого движения, сидит мой муж. Я вижу его вихрастый затылок и локоть, обтянутый рукавом тонкого полувера.

Доктор Корнел беспрестанно ходит туда-сюда по кабинету, изредка присаживаясь на угол стола и качая туфлю на кончиках пальцев. Эта женщина не умеет долго бездействовать: ей нужно перемещаться в пространстве и вертеть что-нибудь в руках. Как она совмещает свой живой нрав с работой психиатра — для меня загадка. Но доктор она неплохой.

— Подслушивать не хорошо, мэм, — снова замечает Миранда, но уже тише. Прикладываю палец к губам, прося её помолчать, чтобы лучше расслышать слова доктора Корнел, опять переместившейся в пространстве и вставшей у окна, спиной к собеседнику.

— А как у вас складывались отношения с родителями Полины?

Эд, прежде чем ответить, задумчиво барабанит пальцами по подлокотнику кресла. Знаю, хмурится и покусывает нижнюю губу с внутренней стороны.

— Достаточно хорошо, — произносит он, не собираясь углубляться в подробности.

Достаточно хорошо — слабо сказано. Он мог обратиться к ним «мам» и «пап», забавно растягивая гласную. Мне иногда казалось, что моего мужа мама любит больше, чем меня, настолько ласковы они были друг с другом.

— Они мне были как родные родители, — сдержано добавляет Эдвард, вызывая улыбку на моем лице.

— И как вы перенесли… их уход? — доктор тактично подбирает слова. Это её работа — подбирать нужные слова.

— Немногим легче, чем Полина, — я больше не вижу вихрастого затылка. Опустил голову.

— Расскажите подробнее, как ваша жена отреагировала на смерть матери? — доктор Корнел оборачивается. Её пышные каштановые волосы взметаются легким облачком. Затем снова опускаются на плечи, обрамляя широкое живое лицо.

— Она… — Эд замолкает на несколько секунд, а я вытягиваюсь в струнку, вся обращаясь в слух. — Это было ударом для нас. Полли, то есть Полина была очень подавлена, но держалась. Я только спустя две недели смог поймать её на том, что по ночам она все чаще не спит, а уходит в студию и рисует.

— Что она рисовала?