— Страх, наверное, — нерешительно пробормотал Эдвард. — Я испугался за Полли… Она же у меня такая хрупкая, — в его голосе — щемящая нежность. — И после всего, что она перенесла за последнее время… Я боялся, что она не сможет оправиться после такого удара. И когда я увидел её в госпитале… Такую бледную, крошечную, всю в этих дурацких трубках и проводах… Я уже не мог думать о ребенке. Я думал только о ней.

— И вы не огорчились, поняв, что ребенок умер или что, возможно, у вас больше не будет детей? — осторожно, подбирая слова и беспрестанно то соединяя пальцы в замке, то разъединяя, интересуется доктор. Я стискиваю зубы, силясь не закричать на нее.

— Огорчился? — ядовито спрашивает Эд и делает глубокий вдох, успокаивая себя. Невольно повторяю за ним. — Это действительно больно, узнать, что твой сын или дочь никогда не родится. Я много думал об этом, сидя в палате Полли. Я перебрал каждый прошедший день. Если бы я был внимательнее… Если бы я уделял ей больше времени и помогал…

Он не винил меня в потере ребенка.

Я сползаю на корточки, закрывая ладонями уши и зажмуриваясь. Дышу через рот, но по большей мере просто хватаю ртом воздух, не в силах его проглотить и насытить жадные легкие. На внутренние стороны век память проецирует момент пробуждения в госпитале. Разбитый вид мужа у больничной койки.

Он винил себя.

Мне требуется вечность, чтобы осознать это и вернуться к прерванному преступному занятию. Мой слух, сквозь легкий звон, улавливает окончание беседы.

— В конце недели, думаю, мы сможем выписать вашу жену, — доктор Корнел резко поднимается из-за стола и мерит кабинет шагами. Шлеп… Шлеп… это теннисный мячик падает ей в ладонь после краткого полета. — Но наши с ней встречи и групповую терапию стоит продолжить, пока мы не добьемся нужного результата. Её состояние достаточно нестабильно. Она очень неохотно раскрывается в беседе. Миранда, её сиделка, отмечает, что Полина склонна к долгой меланхолии, иногда сменяющейся проявлением повышенной, нервозной активности. Дважды за неделю панические атаки на беспочвенном основании. Препараты стабилизируют её поведение, но они действуют достаточно слабо, пока не накопятся в организме в нужной мере.

— Тогда почему вы спешите её выписать? — сухо спрашивает муж.

— Мне кажется, в естественной среде, окруженная близкими, она оправится быстрее. К тому же к ней вернулось желание рисовать. Это уже неплохо.

Рисование — просто отвлечение от мыслей. Пока я занята картиной, я не могу думать ни о чем другом. Эдвард это знает, а посему молчит. Он так же жаждет моего возвращения домой, как и я.

Снова упускаю часть беседы. О её завершении меня оповещают тяжелые шаги по направлении к двери. Моя невольная сообщница Миранда хватает меня за запястье и волочит в палату. Я спотыкаюсь о собственные ноги, неуклюже, по-подростковому, поспевая за ней.

Мы влетаем в палату и Миранда толкает меня на постель. Приглаживает свои и так зализанные блестящие волосы. Отчитает меня как девчонку, без сомнений, в свойственной ей манере «мэмкать» через слово. Какая я ей «мэм»? Я ребенок рядом с этой могучей черной женщиной. Тонкокостный подросток, ждущий трепки, сжавшись на краешке кровати. Маленькая глупая девчонка, застуканная грозной нянькой за подслушиванием. Все это мне напоминает старый американский юг, о котором я знаю из книг и фильмов.

— Мэм! — только заговаривает Миранда, упирая кулачищи в бока, как раздается дробный стук в дверь и в палату заглядывает Эд.

Свет мой! Спаситель мой! Мой рыцарь на белом коне, спасающий от черного дракона! Мой дражайший супруг!

— Я не помешал? — муж переводит взгляд с меня на медсестру и обратно, пока я пожираю его глазами. Волосы в еще большем беспорядке, чем обычно, заставляют сделать вывод, что последние дни расческа их не касалась. Если я сейчас напомню ему об этом, он просто проведет по волосам пятерней. Этим жестом от него заразилась и я, когда постриглась под каре.

— Миранда, ты нас не оставишь? — с легким нажимом прошу я, не сводя взгляд с супруга. У него не слишком-то здоровый цвет лица, а под глазами — прекрасная смесь синего и фиолетового, достойная кисти талантливого художника.

— Да, мэм, — Миранда удостаивает меня недовольным взглядом, но выходит, притворяя дверь. Не стоит сомневаться, лекции о нормах поведения не избежать.

Стоит медсестре выйти, как я подрываюсь с места, ринувшись к мужу, и крепко прижимаюсь к нему. Мы не виделись с пятницы. Сегодня вторник. Целая вечность для нас, не расстававшихся последние несколько лет дольше, чем на сутки.

— Я тоже скучал, морковка, — шепчет он, бережно обхватывая мою талию руками, будто боясь раздавить. — Без тебя дома тоскливо…

— Расскажи мне, — так же шепотом требую я, утыкаясь лбом между его плечом и шеей. Перебираю пальцами мягкую ткань его кофты. Опасливо вдыхаю его запах. От него пахнет Домом, теплом и защитой, а от воротника кофты — кондиционером для белья и парфюмом, который я подарила ему на какой-то из праздников пару лет назад.

Эд дожидается, пока я буду способна его отпустить. Устраиваемся на больничной койке. Муж садится в изножье, а я — под его боком, забравшись на постель с ногами.

— Ты похудела еще сильнее, — едва качает головой и касается выпирающей косточки на моей щиколотке, показавшейся из-под пижамных штанов. — Я начинаю беспокоиться.

— Я взвешивалась сегодня утром. Вес все тот же, — вымученно улыбаюсь. Вру ему. На весах была цифра гораздо меньшая, чем неделю назад. Меньшая, чем в тот год, когда мы познакомились.

Эд мне не верит, но не затевает спора. Вместо этого он рассказывает о том, что произошло за последнюю неделю во внешнем мире. Новостей немного. Мир будто затих, давая мне передышку. Даже журнал, для которого я снимала в тот день, попридержал выход нового выпуска, ожидая, когда я смогу вернуться к работе.

— Можешь передать через Лу, чтобы не рассчитывали на меня? — прошу мужа и киваю, дабы продолжал рассказывать. Я не вернусь туда. Не вернусь в ту студию. Не вернусь к той съемке, даже если поменяют дислокацию, костюмы, моделей… Это было бы все равно, что пережить тот день снова. А этого я не выдержу.

Эдвард коротко соглашается исполнить мою просьбу. Говорит, что все очень волнуются за меня. Себастьян даже отказался ехать на съемки до того момента, как не будет точно уверен, что со мной все в порядке. И именно они с Марго сейчас присматривают за Огги и Ниной.

— Кстати, — Эд достает из кармана джинсов чуть помятый листок и протягивает мне. Беру его двумя пальцами, осторожно и трепетно. Разворачиваю и разглаживаю. Это рисунок Нины. Я сразу это понимаю, потому что узнаю её манеру рисовать все желтым и розовым. Её любимыми цветами. Мой маленький цыпленок…

На картинке высокое небо с солнышком в углу. Крошечный домик и существа, напоминающие лошадей, вдалеке. На переднем плане два высоких рыжих человечка и два крохотных. Их схематичные ножки — вертикальная и горизонтальная палочки с кружочком вместо коленки — утопают в высокой траве с гигантскими ромашками.

— Она нарисовала это сегодня за завтраком, просила передать тебе. А Огги что-то сочиняет на пианино, — Эд тихо смеется.

Огги начал проявлять интерес к музыке больше года назад. Он взбирался на колени отца, когда тот садился за пианино в гостиной, и начинал стучать кулачками по клавишам. То, как менялась тональность звука, восхищало его и он заливался счастливым смехом. Став чуточку старше, сын стал нажимать на клавиши целенаправленно, собирая звуки в порой странные, а то и убийственно незвучные, мелодии. Иногда получалось что-то действительно симпатичное. А недели три назад наше юное дарование с серьезным видом заявило, что хочет стать классическим композитором, как дядя Мэтт, на что его сестра сказала, что хочет быть поп-певицей, как папа, и что это намного круче. Закончилось это дело дерганьем за косички и удивительно хорошо поставленным ударом под дых. Только спустя час я выяснила, что драться мою дочь учит Себ. Так что дети были, согласно фэншую, расставлены по углам, а Себастьян получил выговор сначала от меня, а потом от Маргариты, выяснившей, что он и своих дочерей научил паре приемов.