Что мы имеем? Мы имеем прилет Эдварда сегодняшним утром. Но что дальше? Набрасываться на него на улице как сумасшедшая фанатка я вряд ли стану. И не караулить же его под дверью квартиры? Можно, конечно, сослаться, что я что-то забыла. Но у меня же есть свои ключи и если надо было бы — пришла бы уже. Остается только попробовать поймать Эда в его любимых местах. Или же собраться с духом и позвонить, как делают нормальные взрослые люди, когда хотят встретиться. Если бы…

Если бы мне не было так страшно. Я только зализала раны и теперь боюсь повторения. Возможно, так чувствуют себя люди, когда им ампутируют часть тела. В первые секунды осознания, что части тебя больше нет, настигают ярость и отчаяние. Мечешься, не в силах совладать с собой, круша все вокруг. Чуть позже накатывает удушающая волна страха. Она держит тебя, пока ты не перейдешь к следующей фазе. К принятию. Ты — ампутант. А что дальше? А дальше опустошенность. Что тебе остается делать? Теперь ты всегда таким будешь калекой. Часть тебя больше не существует. С этим ничего не поделаешь. Опустошенность приходит не одна. Она приводит с собой фантомные боли там, где теперь ничего нет.

Моя кампания потерпит поражение и тогда… тогда я не оправлюсь так легко. Стоит ли такая блажь, как правда, разбитого вдребезги сердца? Что за ерунда, конечно стоит. Незнание погубит меня быстрее.

Решено! Я позвоню Эду. Но вечером.

Дав себе отсрочку, со спокойным сердцем выключаю воду и плохие мысли. Стираю ладонью влагу с зеркала и улыбаюсь девушке по ту сторону стекла.

— Все будет хорошо, Алова, все будет хорошо, — успокаиваю её я. Зеркальная Полина двигает губами вслед за мной, ободряя меня в ответ. Фыркаю. Докатилась. Воспринимаю свое отражение, как отдельную личность. Но не сдержавшись, посылаю отражению воздушный поцелуй, кокетливо подмигивая.

***

После четырех пар, две из которых посвящены богопротивной экономике, оптимизм машет мне рукой, убегая. Его заменяют ненависть ко всему живому и жизнерадостному. Как можно чему-то радоваться, зная, что ты завалил очередной тест, а впереди у тебя еще три практических работы и контрольная?

Кидаю косой взгляд на Антона, весело о чем-то рассказывающего и даже не обращающего внимания, что я его не слушаю уже минут десять. Вот где он берет столько энергии? Из экономики черпает?

— Але гараж, ты здесь вообще? — ехидно спрашивает парень на русском. Я встрепенулась, услышав родной язык. — Нам вообще-то еще в двадцать третью аудиторию надо зайти.

— Зачем?

— Здрасьте, Новый год, — Антон закатил глаза. — У аквариумной рыбки память длиннее, чем у тебя!

— А? — делаю круглые глаза. — А ты кто? А где мы?

— Очень смешно, Полиныч, очень смешно, — он качает головой, делая вид, что сам не понимаем, зачем со мной связался. — Нам надо забрать учебники по Американской истории из двадцать третьей. Или ты реферат из головы писать будешь?

— Нет, из Интернета, — пожимаю плечами.

— Дорогая моя, тебе точно нужно пропить глицинчику*.

— Учту, — хмыкаю я, послушно плетясь вслед за Антоном, чуть ли не в припрыжку припустившему к нужной аудитории. — Но что-то я не припомню, чтобы глицин делал человека буйным. А ты, друже, буйный.

— Просто я на препаратах посерьезнее, — обернувшись на мгновение, сообщает парень подруги. Мы сворачиваем налево, потом направо, спускаемся на три ступеньки вниз, поражаясь извращенности фантазии того, кто строил университет, и снова поднимаемся, но уже на пять ступенек. Проделав этот путь, запомнить который мы смогли не с первого, и не со второго, и даже не с третьего раза, мы оказываемся около аудитории. Антон дергает за ручку дверь, распахивая её, и жестом приглашает вовнутрь. — Дамы вперед!

Я закатываю глаза, складывая руки на груди, но все же покорно переступаю порог аудитории. Дверь за мной резко закрывается. Два щелчка дверного замка. Я подскакиваю на месте, оборачиваясь, и долблю по двери кулаком.

— Антон! Какого черта ты вытворяешь?! — ору я на родном языке, с каждым разом ударяя по дереву сильнее. — Открой! Антон, козел, что за шуточки?!

Антон не отвечает, а руку при очередном ударе сводит болью в запястье. Шумно вздыхаю и прикрываю глаза, прислонясь спиной к закрытой двери. Прежде всего надо успокоиться и не паниковать. Воображение подкидывает очаровательную картинку, где я избиваю ногами Антона. Дышать сразу становится легче, а до мозга наконец доходит тревожный сигнал от органов чувств.

Вам когда-нибудь ощущали чье-то присутствие физически? Вы чувствовали, как чей-то взгляд касается вас, пытаясь проникнуть в самое ваше нутро и понять, что скрывается за телесной оболочкой? Хоть раз в жизни вам доводилось узнать это легкое покалывание в затылке и неизвестно отчего появившуюся дрожь во всем теле?..

Ты здесь не одна, — нашептывало мне шестое чувство. В подтверждение этой догадке раздался шорох. Пока я ищу смелость открыть глаза, по скрипучему затертому линолеуму торопливо шелестят широкие шаги. По коже пробегает легкий ветерок.

Первое, что я вижу, открыв глаза, это застывшая в нескольких миллиметрах от моей щеки рука. Длинные пальцы с загрубевшими от игры на гитаре подушечками, широкая мозолистая ладонь и узкое запястье с тонким кожаным браслетом, забитое татуировками предплечье. Мне не хватает смелости поднять взгляд выше обтянутого зеленой футболкой плеча и не хватает сил сдержать хлынувшие ручьями слезы.

— Полли, — Он все еще не решается меня коснуться, беспомощно шепча мое имя. Зато я решаюсь все же посмотреть ему в глаза. Ненастно-голубые, взирающие на меня с такой любовью и такой отчаянностью, что сердце щемит.

Он бросил тебя одну на несколько недель, — шипит внутренний голос. — Одну. Не объясняясь. И теперь он просто заявляется сюда?!

Прежде чем я успеваю себя остановить, моя ладонь рассекает воздух и наносит звонкую пощечину. Голова Эдварда дергается чуть в бок от удара. На его скуле уже расцветает красный след моей ладони, которую я прижимаю к груди, стараясь не шипеть от боли.

— Сильно болит? — обеспокоенно спрашивает Эд, кивая на мою руку, будто не ему только что прилетело.

— Какое тебе дело? — хмуро смотрю на него исподлобья, шмыгая носом и вытирая мокрые щеки. — Две с половиной недели, Эд. Две с половиной недели назад ты буквально послал меня куда подальше, а теперь ни с того, ни с сего заявляешься сюда и интересуешься, сильно ли болит моя рука?! Да! Сильно! Но что-то тебя не интересовало все это время, сильно ли болит мое сердце!

Плакать и устраивать истерику не конструктивно. Не конструктивно и обвинять Эдварда во всех смертных грехах.

Я держалась две чертовы недели. Упрямо сжимала челюсти при воспоминаниях, пыталась минимизировать мысли о Нем, старательно забывала сны и молчала. Считала себя сильной девочкой. Но я слабая. Сломалась, как спичка. Раз и всё. И я уже не могу сдержать накопленные слезы и крики и остановиться. Рыдания рвутся наружу и рушат все барьеры. Путь только один — выпустить это все наружу и будь что будет.

— Полли… — сколько боли можно вместить в одно слово? — Выслушай меня…

— Выслушать тебя? — пуще прежнего взвиваюсь я, всплескивая руками. — О, я выслушаю тебя, не сомневайся! Вот только сначала я хочу, чтобы ты почувствовал, что я чувствовала все эти две недели! — плотно сжатыми кулаками я без разбора бью его по плечам и груди, задыхаясь в рыданиях. Эд молчит и не двигается. Он даже не пытается прекратить это.

Моих злости и запала хватает всего на несколько минут.

— Я чувствовала себя мертвой все это время, — шепчу я, устало упираясь лбом ему в плечо. — Будто меня выпотрошили, а потом вернули все, кроме самого главного. Это было даже больнее, чем пройтись по стеклу, — усмехаюсь, почти физически вспомнив, как хрупали точно снег осколки под ногами. Совсем не больно, приятно даже. Если бы не последствия в виде изрезанных стоп…

Эд осторожно обнимает меня, словно боясь сделать больно, если на меня накатит очередная волна истерики и я начну вырываться. Но я не вырываюсь. Я изголодалась по нему. Приподняв голову, я утыкаюсь носом ему в шею, полной грудью вдыхая родной запах, почти не изменившийся с нашей первой встречи.