Обессилив, я падаю на колени. Отчужденно замечаю, что несколько осколков вонзаются в ноги и ладони, но не чувствую этого. Моя боль глубже. Кто бы мог подумать, что может быть настолько больно, что даже слез не будет. Лишь удушающе-соленый комок, сдавивший горло и не дающий вдохнуть.

Судорожно вдыхаю воздух через нос. Мне нужно на воздух. Мне нужно выйти отсюда.

Делаю шаг и чуть ли не падаю обратно. Еще один. Стекло хрустит под босыми ступнями. Хруп. Хруп. Словно снег. Давлю его пяткой, наслаждаясь звуком. Такой родной для русской души звук. Зачем я только уехала из России. Зачем я только уехала от мамы. Мама…

Воспоминание о доме рождает первый всхлип. Закрыв ладонью рот, несусь в прихожую и, сдернув с вешалки жакет, вырываюсь из квартиры. Хлопаю дверью так громко, что сама подскакиваю от грохота. Вниз по лестнице, спотыкаясь, неловко хватаясь за перилла. Каждый шаг через боль. Я та самая русалочка, бегущая прочь по иглам. Прочь от принца, выбравшего не её. Принцы всегда женятся на принцессах. А маленькие глупые русалочки становятся пеной морской.

Оказываюсь на улице. Люди с любопытством пялятся на босую девушку с расцарапанными коленями и ладонями. Пяльтесь. Кривляйтесь. Тычьте пальцами. Я потеряла сегодня гораздо больше, чем близкого человека. Я потеряла себя.

— Мисс, мисс… вам нужна помощь?

Моргаю, смотря на мальчишку лет пятнадцати, в нерешительности замершего в двух шагах от меня. Тошнотворно рыжий. Тошнотворно улыбающийся одними глазами. Тошнотворно похожий на Него. Протягивает руку, пытаясь дотронуться до моего запястья. Вскрикнув, прижимаю свою руку к груди и мчусь вверх по улице.

— Когда ты впервые почувствовала себя живой?

Вопрос Эда застает меня врасплох. Я останавливаюсь. Он тоже. Парень смотрит на меня, не отрываясь и, кажется, забывая моргать. Я смущенно опускаю голову и сую руки в карманы пальто.

— В прошлом году в Карпатах, — я скупо улыбаюсь воспоминаниям. — Мы пошли в поход, и я подвернула ногу. В итоге мы с другом отбились от нашей группы, попали под дождь и провели ночь в сыром апрельском лесу. Но когда мы вышли ночью из палатки, и я увидела все эти звезды, и горы, и деревья… И этот запах свободы. Я поняла, что живу.

— Удивительно…

Мы стоим посреди оживленной улицы. Мимо нас лавируют толпы людей, словно смазанные фигуры на фотоплёнке. Но я снова чувствую, как щеки обжигает апрельский горный ветерок. И я почему-то была уверена, что и Эд тоже.

Я солгала, Эд. Впервые я почувствовала себя живой после встречи с тобой.

Ноги приносят меня к дому. Но хочу ли я быть тут? Я уже собираюсь устремиться дальше, но кто-то хватает меня за локоть и настойчиво зовет по имени. Поднимая глаза, вижу, что это Антон. Должно быть, провожал Соню после занятий.

Он что-то спрашивает. Встряхивает меня за плечи, заглядывая в лицо. Снова что-то спрашивает. А я что? Меня нет. Отчаявшись добиться ответа, парень подхватывает меня на руки и поднимается на крыльцо, входит в подъезд. Ставит меня на ноги.

— Ну-ка, подруга, давай, перебирай ногами. Я тебя на третий этаж не затащу, — Антон закидывает мою руку себе на плечи и обнимает за талию, помогая подняться по лестнице. Мое тело будто отлили из чугуна и каждый шаг теперь дается неимоверно трудно. Состояние аффекта прошло. Я чувствую каждый саднящий порез на своей коже. У меня внутри — соленое море. И оно вышло из берегов и прожигает во мне дыры изнутри.

К тому моменту, как мы оказывается на площадке перед квартирой, мне кажется, что от моей кожи остались жалкие лоскуты.

— Что случилось?! — крик Сони возвращает меня в реальность.

— Если бы я знал, — огрызается Антон, передавая меня в руки подруги. — Мне кажется, она вообще сейчас не соображает.

— Звони Себу, — командует подруга своему парню, мягко подталкивая меня в сторону кухни. — Если кто и достучится до нее сейчас, так это он.

***

К приходу Себастьяна Соня заканчивает вытаскивать из меня стекло, промывать ранки и накладывать повязки. К концу всех процедур я похожу на мумию на начальном этапе бинтования: ладони перебинтованы от пальцев до запястий, ноги от колен до щиколоток, потому что Соня не увидела смысла заклеивать каждую ссадину отдельным пластырем, а на ступни мне даже страшно смотреть. Страшно смотреть и на тазик, в котором валяются окровавленные бинты и куски ваты и переливаются под ламповым светом осколки. И совестно смотреть на Соню, которой пришлось угробить час на то, чтобы привести меня хоть в какой-то порядок.

Антон суетится все это время рядом, не в силах сидеть на месте и смотреть на «операцию». Сначала парень притаскивает плед и накидывает его мне на плечи, затем заваривает чай и всовывает мне в уже забинтованные руки кружку. А потом Соня выгоняет его с кухни, чтобы не мельтешил перед глазами.

— Направь свою энергию в положительное русло, иди посмотри, что там с феном случилось. Он начал выключаться ни с того, ни с сего, — велит Антону подруга. И он с видимым облегчением покидает кухню.

Соня ни о чем не спрашивает и в глаза мне не смотрит. Кусает губы. Руки у нее чуть подрагивают, но крепко держат пинцет и бутылочку с хлоргексидином.

— Где пожар? Что горит? Я попал в ужасную пробку на 42-й, — в кухню врывается запыхавшийся Себастьян. Переводит дыхание и видит меня, сидящую на стойке. — Я убью того, кто это сделал…

— Тогда тебе придется убить меня, — не весело смеюсь я, неуклюже спускаясь со стойки, и оказываюсь в объятьях друга. И в этот самый момент во мне что-то надламывается, давая слезам заполнить глаза и рождая второй за сегодня всхлип.

— Соня, тебя там, кажется, Антон зовет, — ровным голосом говорит Себ, прижимая меня к себе.

— Я не слышала.

— Зовет, — с нажимом произносит друг. Шелест шагов, легкий сквозняк и тихий щелчок дверного замка. Тишина. — Так, Вэнди, сейчас ты успокоишься и все мне расскажешь, хорошо?

Киваю, пряча лицо у него на груди. Несколько минут мы стоим посреди кухни; я отчаянно реву, Себастьян гладит меня по голове и молчит. Дождавшись того, что мои всхлипы становятся тише, мужчина аккуратно отцепляет меня от себя и усаживает на стул.

— Где у твоей тети заначка с алкоголем? — Указываю на навесной шкафчик в углу. Себ кивает, открывает дверцу шкафа и достает оттуда полупустую бутылку коньяка. — Чашки? — шкафчик над мойкой.

Он садится рядом со мной, щедро наливает в мой остывший чай коньяк.

— Пей, — вздыхает Себастьян, плеснув себе в крохотную кофейную чашечку алкоголя, и, чокнувшись с моей кружкой, залпом её осушает. Я отпиваю теплую смесь чая с коньяком, почти не чувствуя вкуса. При каких же интересных обстоятельствах я впервые в жизни пью коньяк. Кто бы мог подумать. — И рассказывай, что с тобой стряслось и кому мне бить морду. И чует мое сердце, что этому человеку не долго жить осталось.

И я выкладываю Себу все подчистую: все события и переживания последних трех недель своей жизни. Он время от времени подбадривает меня кивками, задает наводящие вопросы и подливает мне коньяку в кружку, в которой чая уже не осталось. В голове у меня потихоньку проясняется и соленый комок больше не сдавливает горло. Дойдя в своем рассказе до сегодняшнего дня, я замолкаю, пытаясь подобрать слова, и, ища поддержки, первый раз за вечер смотрю на друга.

Себастьян зол. По-настоящему зол. До побелевших костяшек сжатых в кулаки ладоней. До стиснутых зубов и ходящих желваков. Себ переводит тяжелый стальной взгляд со стоящей на стол бутылки на меня. У меня мурашки по спине от этого взгляда, будто мужчина заглянул мне в душу и увидел все, что произошло.

Вздохнув, сбивчиво продолжаю рассказывать. Комкаю канву повествования, как кухонное полотенце, которое верчу в руках. Оно влажное и прохладное, а я вся горю, как в лихорадке.

— И вот мы с тобой сидим тут, — неловко замолкаю.

Себастьян резко встает со стула в приступе ярости и зажмуривается. Бледные губы беззвучно двигаются, будто мужчина ведет отсчет от десяти до нуля. Вдох. Выдох. Ловлю себя на том, что неосознанно повторяю за ним.