«А с чего ты вообще взяла, что виновата? — спросил внутренний голос. — Проснись уже, наконец, скоро весна, а ты все не выйдешь из спячки. Ты не Сказочница. Твои сказки не имеют силы, а Желтой Луне по-прежнему нет дела до твоих мечтаний. Тот призрак тебе приснился. Джон уже был болен — в вашу первую встречу и задолго до нее».

— Но я… я ни в чем уже не уверена, — возразила ему Грейс вслух. И вырвала страницу.

Когда желание обратилось в пепел, ей пришло в голову, что она тоже больна: миражами и призраками. Впрочем, сейчас ее путаные мысли и сомнения не имели значения. Сейчас следовало взять себя в руки, вернуться к Джону и постараться ему помочь. Она встала, стараясь не обращать внимания на дрожь во всем теле, бросила взгляд в зеркало, потянулась рукой поправить волосы: отражение было непростительно растрепано, и на мгновение ей показалось — о эти причуды освещения, Белым Солнцем порожденные! — что в от рождения карих глазах мелькнул и исчез тающим бликом цвет замерзшего моря.

***

Врача Джону так и не вызвали, и он тихо лежал у себя день-деньской, время от времени заходясь кашлем — Грейс слышала через стену, — и ожидая с плохо скрываемым нетерпением, когда «полегчает». Все заразились его уверенностью в том, что это обычная простуда; хотя никому, кроме Грейс, до него и не было никакого дела. Так подошла к концу Неделя Белого Солнца, вместе с ней умер февраль, ушло равнодушное волшебство, и мир начал становиться прозрачнее. Каждый день слой снега на ломте города неотвратимо истончался.

Грейс исписала сказками всю тетрадь. Ни одна не сбылась. Но это ясное указание на непричастность к болезни Джона и на отсутствие силы Сказочницы не согрело ее сердце. Ниоткуда накатившее помешательство слишком живо играло уверенными красками в воспоминаниях. Ушедшая одержимость пугала: откуда она взялась, как сумела вырасти так ясно, вмиг обрести плоть? Не вернется ли снова — на следующую неделю Белого Солнца? Или раньше?

Обсудить проблемы, особенно такие странные, по-прежнему было не с кем, не считая дневника. И хорошо, что Джон перестал высовываться со своей простудой: Грейс никак не могла отделаться от ощущения, будто он читает ее, словно открытую книгу. И, в конце концов, ведь это он разрушил хрупкую гармонию в ее душе всего за несколько минут, проведенных вместе. Не он ли — причина того безумия? Он — любовь?

Какая еще любовь! Такой же призрак, как тот, что обрел жизнь на страницах ее дневника и в ее снах. Примерещится, очарует, заставит поверить в себя и принять себя; а потом — пробуждение и отказывающийся верить в реальность вопрос: может, все-таки не приснилось?..

Грейс подозревала, что Джон догадывается о ее стыдливо спрятанных чувствах, и потому после пары визитов, выражающих как будто только вежливое беспокойство, решила больше к нему не заглядывать. Но решить — не значит сделать; и откуда в ней, интересно, вообще взялось столько смелости? Разве такой она была раньше?..

В итоге она заходила под тем или иным предлогом и подолгу сидела с ним, чувствуя себя глупо счастливой просто потому, что он рядом. Ее тянуло к морю в его глазах, в котором постепенно растворились без остатка тысячи ее миров, но она оставалась немой, — хотя он все знал без слов. Такая связь установилась между ними: хрупкая и просвечивающая насквозь, любовь без прикосновений, — словно оба были призраками.

День ото дня окружающий мир становился размытей. Последние островки снега, сохранившие чистоту разве только внутри, сдавались под безжалостным натиском грязи. Хрусталь осыпался с крыш. Тучи сгущались над выздоравливающим от холода городом.

Вместе с оттаивающей природой зашевелился и Джон: после трех суток, проведенных в лихорадке, он объявил, что здоров, исчез на неделю, а когда вернулся, сразу засобирался домой. Стояло туманное мартовское утро; Грейс проснулась от шума за стеной и уже не смогла сомкнуть глаз, лежа в серых лучах рассвета. За время отсутствия Джона она начала яснее ощущать некую отрешенность от реальности, будто все происходящее — не имело значения. Она ходила на занятия машинально, просто чтобы чем-то развлечь себя, зачастую не могла вспомнить, чем хотела заняться или что делала час назад, дневник сначала забросила, а потом и вовсе потеряла. Вещи в расплывающемся мире бесследно пропадали, утрачивали значимость и смысл, на отдельной мысли стало трудно сосредоточиться. Словно Джон был для нее ныне погасшим маяком в сгущающемся апатичном сумраке.

Полусонными глазами Грейс изучала рисунок трещин на потолке и задавалась вопросом, зайдет ли Джон попрощаться. «Если бы я была Сказочницей, — подумалось ей, — я бы сейчас сочинила историю с прочувствованным монологом о любви… где главный герой взял бы героиню с собой в дальнее странствие… и они жили бы долго и счастливо».

Легкий стук в дверь застал ее, с таким трепетом его ожидавшую, врасплох.

— Э-э, сейчас, я только оденусь! — Она даже не стала спрашивать, кто там: ясное дело, Джон!

И это действительно был он, готовый к дороге, непривычно аккуратный — даже торчащие во все стороны волосы приглажены, — и как будто запершийся от нее на дополнительные семь замков. Впрочем, последнее впечатление оказалось обманчивым — он впервые взял ее руку, открываясь.

— Прости, что разбудил, — его голос дрогнул. — У меня поезд через час. Я пришел попрощаться, Сказочница.

— Зачем ты меня так назвал? — У Грейс перехватило дыхание. Вспомнилась их встреча на набережной и тот же вопрос, оставшийся без ответа.

— Потому что ты была ею, — просто ответил Джон. — И потому что сейчас, разговаривая с тобой, я разговариваю с ней.

— Чт-то ты имеешь в виду? — Она нахмурилась, раздраженная. Вообще-то она давно уже разобралась, что никакого отношения к Сказочницам не имеет, а тут он с утра пораньше сыплет такими заявлениями, ничем не обоснованными, между прочим!.. И это — в горький миг расставания!

Пока она морщила лоб и ждала объяснений, Джон мягко взял ее за плечи, заставив потеряться и задохнуться в вихре накатившего тепла, и подвел к висевшему на стене зеркалу. В пыльном стекле оба отразились без искажений и прикрас — два неловких вчерашних подростка, не сумевшие сблизиться и не знающие, как прощаться. Грейс охватила сладкая тоска: они так органично смотрелись вместе! Одинаковые каштановые волосы, разве что у него потемней; одинаковые голубые глаза, разве что у него посветлей; одина… стоп. Голубые?..

Она дернулась, прижала нос к зеркалу, вглядываясь в себя, но изображение безнадежно расплылось. Голубые? Она родилась с карими глазами. Она прожила девятнадцать лет с карими глазами! Что это значит?!

— Теперь видишь? — спросил Джон. — Ты не та Сказочница, с которой я познакомился. Тебя зовут не Грейс. Как тебя зовут, призрак?

— Что значит — я не Грейс! — возмутилась та. — Я… я не понимаю, что происходит, но я определенно — я!

— Нет, не совсем ты, — покачал головой Джон. — Даже, наверное, совсем не ты. Я знаю тебя слишком плохо, чтобы судить.

Он убрал руки с ее плеч, и тут она почувствовала, как на глаза чужого цвета наворачиваются слезы.

— Что же… — она села на кровать и уставилась в пол. Мысли едва ворочались, утопая в разрастающейся внутренней тьме, но те немногие, что еще был способен обрабатывать разум, внушали ужас. Она — не Грейс? Она — призрак? Не может быть! Или может? Не потому ли она чувствует себя странно в последнее время? Не потому ли мир вокруг кажется все более размытым и чужим?.. Не потому ли память изменяет ей?

— У тебя море в глазах, — пояснил Джон и уселся рядом. — Я долго думал, сказать тебе или нет. Но меня бы точно замучила совесть, если бы я уехал молча, а ты…

— Что значит — море? Что значит — долго?! Да объясни ты толком! Объясни, объясни! — Она хотела еще что-то добавить, но вместо этого лишь беспомощно зарыдала.

Джон придвинулся ближе, бережно обнял ее и принялся гладить по волосам.

— Если будешь плакать, ничего не объясню. Успокойся, прошу тебя, успокойся. Я виноват, я резко сказал, — его голос звенел горечью. — Надо было добавить, что не имеет значения, кто ты. Та ты, кого я знаю, та из вас… не важно, какая… прекрасный человек.