— Не обижайся, если что, — просипел Джон скорее куда-то в стол, чем обращаясь к нему. — Я рад, что встретил тебя. Мне было так одиноко… И выпить не с кем…

— Помнится, ты говорил обратное: убирайся, не топчи мой рай. И рожу мне расквасил еще.

— Не помню такого, — всхлипнул Джон. — Я не мог так поступить!

— Кажется, тебе уже хватит, — Сид отобрал у него бутылку, подумав, что вовсе не в алкоголе тут дело, но торопливо отогнал от себя мысли о неестественной природе соседа: еще не хватало тут раздвоения личности и очередной порции картинных поз и нравоучений. Пусть лучше остается собой — сколько уж в нем осталось этого «себя». Надо верить ему и в него.

Лишившись выпивки, Джон закрыл глаза и как будто задремал, и в тот же миг крыша кабака исчезла, стены нелепо сложились, мебель разметало в стороны, а Сид оказался по колено в воде. Дождь перестал, но в раю, похоже, случилось наводнение; точнее, его нафантазировал пьяный Джон.

Дома потихоньку сползали со своих мест и качались на волнах кирпичными лодками — что возможно только во сне. Сид задрал голову и увидел, что на небесах тоже разлился океан. Хмурое солнце плавало в воде, облака набухли тяжелыми гроздьями и вот-вот норовили свалиться вниз.

— Знаешь, что не дает ночному небу слиться с морем? — спросил Джон. — Звезды. А вот утром — когда звезды гаснут, — они становятся единым целым. Ничего не мешает. Все однотонно. Когда ты погаснешь, я наконец-то сольюсь с этим городом. В отличие от тебя, мне отсюда действительно не выбраться.

— Эй, ты явно перебрал!

— Сыграй на прощание что-нибудь. Я чувствую, что рассвет уже близко.

Джон щелкнул пальцами, и прямо перед Сидом возник рояль. Клавиатуру сразу залило, струны невнятно булькнули и натянулись — будто были живыми.

— Сыграй мне.

— Да не хочу я, — возразил Сид, взял аккорд наугад, и рояль отозвался липким, мутным и неестественным звуком. Вместе с клавишами, что тронули его пальцы, нажалось еще несколько невпопад.

Вздрогнув, он отнял руку от инструмента. Внутри поднялся необъяснимый страх, как будто он дотронулся до чего-то отвратительного и опасного. Его начало тошнить.

— Ну чего ты? — насмешливо спросил Джон. — Чего ты испугался, как маленький?

— Я… я не хочу, это чудовище, — выдавил из себя Сид. Подсознание подсказывало ему, что еще одно прикосновение к инструменту — и все рухнет, а он проснется.

— Кто чудовище? — звякнули сразу четыре клавиши.

— Я чудовище? — спросила выглянувшая наружу любопытная струна.

— Чудовище в раю?

Они сменяли и перебивали друг друга, они смеялись и подначивали, доносились со всех сторон, постепенно сливаясь в неразборчивый гул; Сид зажмурился, зажал уши, но шум не прекратился, а продолжил рвать его — изнутри. Он слышал пульсацию собственной крови: ритмичные удары молота, тревожные, оглушительные. Он мог чувствовать, как рокот нарастает, забирается под кожу и крутит жилы.

И в тот миг, когда рай окончательно смяла и заполнила какофония, Сид вспомнил, что обладает властью зажигать здесь звезды.

— Хватит! — завопил он, и тотчас все смолкло. Осталось только монотонное капанье воды где-то совсем рядом.

Он взглянул на рояль со злобой, и тот разом распался на части, обнажив чрево, полное трепещущих струн. Несколько оторвались и змеями устремились к нему, оставляя зигзаги на красной воде. Красной?..

— Смотрю, пианист из тебя не лучше, чем призрак, — сказал Джон с разочарованием в голосе.

— Я не обязан тебя развлекать, — ответил Сид, и тут настойчивые струны нашли его, опутали руки, впились в ладони, сдавливая пальцы.

Он попытался стряхнуть их с криком боли — и только тогда понял, почему вода вокруг него стала красной. С запястья, по которому он хвастливо полоснул осколком стекла в одной из предыдущих стадий сна, падали тяжелые капли крови, порождая тот самый оставшийся после какофонии монотонный звук.

Змеи натянулись, выгнулись. Сид почувствовал, что пальцы вот-вот вывернутся из суставов, и бессильно взвыл:

— Прекрати! Хватит! Пощади! Пожалуйста, хватит!

Он обращался к Джону, невозмутимо наблюдавшему за экзекуцией, но тот был молчалив и недвижим, а глаза его снова странно остекленели.

— Зачем ты это делаешь? — всхлипнул Сид. — Это ведь ты делаешь?

— Нет, — ответил тот бесцветным тоном. — Это ты делаешь. Вернее, та часть тебя, которая себя ненавидит. А мы помогаем. Мы надеялись, что ты сделаешь нам подарок на прощание, но ты заартачился, и теперь мы обижены. Ты даже не хочешь преодолеть глупый страх ради своего рая! За какие же достоинства и заслуги ты надеешься попасть сюда?

— Ладно, хорошо! — взмолился Сид. — Если тебе… если вам… так важно, чтобы я сыграл, я сыграю. Только, если можно, не на этой жуткой штуке.

Путы упали с него. Он кое-как отдышался, поднялся с колен, взглянул на искалеченные руки, закрыл глаза и представил старое пианино с пожелтевшими клавишами — такое стояло у него в комнате в полузабытом детстве, когда он еще даже не начинал учиться играть. Облегченно вздохнул, когда оно предстало перед ним, и кое-как отстучал одной рукой, морщась от боли, самую простую мелодию, детскую песенку: одну из тех, что он разучил еще лет в шесть. Повторил два раза. Закрыл крышку. Повернулся к Джону.

Джон улыбался.

— Ты издеваешься, верно? — спросил он. — По твоему мнению, это все, чего мы заслуживаем?

Сид тоже улыбнулся: не придумал ничего лучше, чем бестолково скривить рот. Что он мог ответить? Что понятия не имеет, какая музыка должна звучать здесь? Что пальцы слишком сильно болят? Что «совершенство», воплощенное в теле и облике Джона, вызывает не зависть, а жалость?

Вероятнее всего, Сид просто не дорос до понимания идеала. Даже во сне и на пороге смерти в нем осталось слишком много земного. Да и стоило ли расти? У него не осталось на это ни желания, ни времени.

Вода становилась все насыщенней, густела и сворачивалась. Кирпичные лодки сбились в кучу вдали от них. Море не могло слиться с небом — красный диссонировал с синим.

— Сам ведь сказал, что здесь твой рай, откуда не выбраться, — произнес Джон с неподдельной грустью, и тут Сид запоздало понял, что тот окончательно потерял себя и превратился в волю и голос этого пустого города. Возможно, еще до того момента, как «я» стало «мы». — Ты вдруг разочаровался в нас? Забираешь свою любовь обратно? Но ты не выберешься. Ты проснешься дома, мысленно оставаясь здесь. Ты умрешь с глупой надеждой попасть сюда! Ты будешь знать, что твоя мечта никогда не сбудется, но она продолжит кусаться! Обещаю. Все так и будет.

— Послушай, — осторожно начал Сид, — послушай, вспомни, кто ты. Тебя зовут Джон, ты болеешь у себя дома, ты бросил курить… припоминаешь? Тому Джону — какое ему дело… какое тебе дело до того, что я чувствую к этому городу, черт побери!

— Ты не к тому человеку обратился, — возразил Джон. — Ты ошибся. Я — не он, я — это ты.

— Да нет же! Нет! Я не знал о тебе ничего, даже как тебя зовут! Ты рассказал мне!

— Я рассказал тебе то, что ты сам и выдумал.

— Не выдумывал я! Отрицаю! Отказываюсь! Джон! Вспомни себя! Мы на равных, вспомни!

Алое солнце медленно проваливалось в облачную синь.

— Ни о каком равенстве речи не идет. И мне нечего вспоминать. У меня ничего нет.

Сид сжал кулаки.

— Неужели я стану таким же, когда умру? — тихо спросил он, глядя на свое отражение в красной воде. — Теперь-то понятно, почему из этого рая — не выбраться.

— Не обольщайся: тебе такой чести не удостоиться. Прощай и с добрым утром, — Джон улыбнулся ему, светло и естественно, но Сид так и не понял, была эта улыбка настоящей — или ее изобразил рай на чистом холсте лица.

Солнце утонуло окончательно, и вся вода обрушилась вниз, смывая сон прочь. Джон раскрыл зонтик, защищая последнее, что у него осталось, — тело призрака, но рай пожелал отобрать и растворить даже эту ничтожную часть некогда цельной личности. Самого Сида вода теперь нисколько не беспокоила — просто проходила сквозь. Он более не мог пить дождь этого мира, не мог и зажигать здесь звезды, поэтому он просто стоял и смотрел, как море сливается с небом; как рождается пугающее, безликое совершенство.